Виктор Астафьев
Шрифт:
Сообщаю попутно, что в № 12 журнала „Урал“ на твою книгу идет большая, добрая рецензия. Кроме того, все мои друзья-уральцы знакомы или знакомятся с твоей книгой по моему совету, и почти все они рады встрече с твоей книгой, и есть такие в письмах лестные выражения о тебе, что ну да пойди! Когда-нибудь их я тебе покажу. Думаю, что на съезде писателей мы сподобимся встретиться и познакомиться.
Я только что закончил повесть. Устал. Но отдыхать некогда. Было плохо с финансами — закабалился и получил аванс под киносценарий для Свердловской киностудии. Срок — 15 декабря.
Что ты нового пишешь?
А насчет „Радостей в Ракитном“ Нагибин был прав. Поднаплел ты там, брат.
С праздником тебя и семью!
Жму руку. Виктор».
Воробьев — Астафьеву:
«Виктор, привет, дорогой!
Спасибо за теплое слово. Кстати, а где Нагибин писал обо мне? Не читал. А вообще-то — пошли они, эти критики-хулители, на хрен. Но Ю. Нагибин — человек чертовски одаренный и умный. Этот парень мне нравится. Он может. Ему бы только поскорее постареть. Уж очень любит нравиться женщинам, а это погибель!
Рад за тебя. Значит, своротил, говоришь, повесть? Вот же счастливец! А я сижу в деревне (снял баньку) и пишу свою главную книгу. Мы ведь всегда пишем главную, а она, как правило, не получается, Сижу-сижу, а потом как вдарюсь куда-либо на озеро и как нарыбачусь до одури, и опять в баню.
Я не понял тебя насчет „Ракитного“. Чего ты брюзжишь, она же честная штука.
Витек, осточертела чужбина! Хочу в Русь, криком кричу — хочу домой! Рязанцы (там Н. Шундик, Солженицын, Абрамов и еще двое) советуют к ним, а квартиры нету. Буду пробовать обменять.
Между прочим, ведь меня, наверно, не пошлют литовцы на съезд. Может, надо через журнал или издательство какое-нибудь? Черте что, брат. Нет, пора удирать, пора. О чем твоя повесть? Война? Мир? Ты хороший писатель. У тебя несметная куча дара божьего, и сердце у тебя большое, зрячее и доброе. Только ты (сужу по рассказам „След человека“) иногда бываешь многословен, будто не доверяешь читателю, рассусоливаешь, не оставляешь места для подтекстового чтения. Это у тебя от обилия чувства. Ты как жеребенок на весеннем ромашковом лугу — вырвался и заиграл. Скупее давай, скупее. Но я ведь не читал твоих больших вещей — здесь нету их. Может, прислал бы, если есть? А то нехорошо не знать друг друга. Да и подработать надо на тебе. Может, „Молодая гвардия“ захочет рецензию. Она поддерживает мне штаны тем, что изредка присылает рукописи читать. Дерьмо несусветное, приходится ругаться и поучать, а это противно.
Пиши, не молчи годами.
Обнимаю. К. Воробьев.
7. XI.64».
От Астафьева на почтовой карточке, отправлена 15 апреля 1965 г.:
«Дорогой мой Костя!
С весной Победы!
Живи долго, солдат!
Пиши много и будь также умел и тверд пером, как начал. Да не соблазнит тебя — русского бойца — работа на литературной кухне, поближе к каше, да будешь ты всегда в бою и на передовой! И я, кривой, не строевой, тоже буду двигаться за тобою на позиции!
Обнимаю — Виктор».
Воробьев — Астафьеву:
«Вить, здорово!
Всего на два дня позже тебя я приехал в Москву, — ребята из „Сов. России“ сказали, что ты был. Жалко, что не встретились! Видался с Чивилихиным, он шел с Сякиным водку пить, звали меня, а я чуть живой был от канунного заседания и не мог пойти.
Что твой геморрой? Цветет или пропал? Выреж его к чертям, ты ж молодой и талантливый. Чивилихин рассказал мне, как он назвал твою прозу чистой слезой, а я вдруг взял и пустил сам слезу. Ну, посуди сам, к чему тебе геморрой? Пускай он втачивается
Друг мой, брат мой, надо сдавать командировку, а она не отмечена. Можешь это? Попытайся. Но в любом случае верни бумажку, а то я пропаду.
Написал повесть, отдал в „Н. мир“. Советуют кое-что убрать. Очень хочу, чтобы ты прочитал. Она всего 160 стр. А писал около двух лет. И денег нету.
Не молчи подолгу.
Обнимаю и целую. К. Воробьев.
10.07.65».
От Астафьева на почтовой карточке, без даты:
«Дорогой Костя!
С праздником!
Был в твоих краях курских. Город очень хороший, хотя и провинциально-глухой, но местность вокруг — сила! Переезжай-ка ты на Родину. Там Женька Носов живет. Хороший человек и писатель. Будете друзьями.
Твой — Виктор».
Воробьев — Астафьеву:
«Вить, здравствуй!
Слушай-ка, ты, песенная душа! Ты не мог, черт тебя заласкай, писать как-нибудь „побрежнее“? Два часа надо, чтобы расшифровать твою открытку! Как присной памяти академик Иван Кобков пишешь. А как же тебя печатают машинистки, а?
Я тоже тебя поздравляю с осенним праздником. Желаю тебе удачной книги, килограмм денег и всего, что нам всем нужно.
Что ты делал в моих Курсках? А Носов кто? Я не читал его. Ох, хочу на родину! Я ведь чуть не смылся в Рязань, да не вышло с жильем. Остается одна надежда — купить хатку где-то, крестьянскую, рублей за 200–300. Иначе ни хрена не получается. Я уже прощупывал почву насчет Курска. Но мне сказали, что тамошний секретарь обкома терпеть не может писателей, и рассчитывать на жилье там нельзя.
Читал объяву на твою повесть в „Новом мире“. Я тоже отдал туда первую часть романа. Вроде бы взяли, т. е. заключили договор и прислали авансец, но сказали, что штука трудная и надо еще „делать“. А я и так „делал“ ее два года!
Вот такие они дела, душа моя!
Шлю тебе братский привет, обнимаю и целую. Поклон семейству.
Твой К. Воробьев.
7. XI.65».
Астафьев — Воробьеву, без даты:
«Дорогой мой Костиньтин!
Я сижу в деревне и правлю повесть для „Нового мира“, хотя совершенно уверен, что она там не пройдет сейчас. „В принципе“ мне сказали „за“, но насчет „проходимости“ (этот термин я услышал в этом журнале!) они очень беспокоятся. И вообще у меня впечатление такое, что они так приуныли, так затырканы, что хотели бы уж „исправиться“, потрафить, но кому и как, не знают только.
На повесть я делаю последний наскок, а потом мне предстоит работать в редакции самой. И там уж я ее брошу в стол или чего с ней будет, только бы мне избавиться от нее. Связан по рукам и ногам. Начался пятый год, как я мучаюсь с нею.
Там, в деревне моей, не токмо почты, но и электричества-то нет, но ты не беспокойся. Жена завтра едет в город и отметит в Союзе твою командировку. Не такое уж это сложное дело.
Повесть свою ты мог мне посылать безо всякого спросу. Знаешь, что я всегда прочту тебя больше, чем с радостью. И вообще в отношениях со мной проявляй как можно меньше церемонности. Я считаю, что мы люди свои. В доказательство этого хочу вот что тебе предложить, если соскучился по настоящей России, и — по мне тоже! Осенью (в конце сентября, начаче октября) приезжай ко мне. Я заберу тебя в деревню, и ты будешь спать на русской печке, ходить по русским лесам и полям со мною, слушать мои русские матюки, стрелять из ружья и дышать белым светом. Возможно, что к этой поре подъедет твой земляк и очень хороший парень (что если все курские хорошие!) Женька Носов. Тогда уж натреплемся от души.