Виктор Цой и другие. Как зажигают звезды
Шрифт:
В Красноярской зоне я неплохо устроился и в бараке, и на стройке. Моя кентовка жила в теплом и светлом углу, рядом с окном. Хозслужащие-шныри и просто шестерки таскали нам с кухни еду — иногда за деньги или за «я боюсь». На стройке жилось ничуть не хуже: я с «семьей» выбил себе так называемый балок — вагончик с печкой, лежанкой и укромными местами, где всегда хранились затаренные продукты и спиртное — водка и даже коньяк. Кое у кого во время набегов контролеров, когда балки взламывались, находили наркотики, но мы этой дурью и дрянью не баловались. Наш балок, кстати, вообще не трогали — столь сильная существовала поддержка с воли.
Вообще в местах заключения, так же как и на воле, все определяется твоим поведением, твоей сутью. К тебе присматриваются, тебя вычисляют. Кто ты — бомж и бродяга, бандит или солидный человек? Как ты себя поведешь в критической ситуации? Как делишься продуктами, как играешь в карты, как отдаешь
В зоне же, где проводишь большую часть срока, дружба может стать крепче, основательнее. Возникают отношения, появляются действительно близкие люди, которые поддержат и заступятся. И кое-кто из них остается с тобой и на воле. Но разные интересы и социальный статус, занятость, географические границы — лично мне все это мешало сохранению общения.
А в целом же твое окружение в тюрьме и на зоне — безликая серая масса. Например, за восемь лет первого срока, если учесть, что списочный состав меняется в среднем раз в три года… Значит прошло 7–8 тысяч человек. И иногда во вполне респектабельных компаниях ко мне подходит вполне солидный господин и говорит:
— Юр, а помнишь, мы вместе…
Нет, как правило, не помню…
Приезжали и родители — опять поохали, принесли денег и посоветовали беречь себя. Я прощался с ними и думал, что Москву увижу еще очень нескоро. И я ошибался. Как-то по радио объявили мою фамилию и приказали «явиться к зам. начальника колонии через 15 минут с вещами». Я явился: что изволите? Да ничего особенного, просто меня отправляли этапом обратно в Москву, одним из главных свидетелей по делу Жукова. На его суд. Но не только за этим. Параллельно против меня дали показания несколько валютных проституток, пойманных за мелкие грешки, и здесь тоже требовались очные ставки и прочая ерунда.
Сам судебный процесс я запомнил плохо, никакой особой интриги не присутствовало и в помине. Я вяло безучастно подтверждал ранее сказанное и признанное самим Борисом. Я в очередной раз дивился бессмысленности расходования государственных средств, ведь все мои признательные показания уже имелись. Морально я уже готовился отправиться в Красноярск по третьему кругу, но отправка задерживалась. Оказывается, все это время мои родители хлопотали о моем более близком к дому распределении, и это им удалось. Меня отправили в Тулу.
Бунтарская зона
Тульская зона неплохо благоустроена, самая ближняя к Москве, в чем-то даже образцовая. И показательная. Иностранцев по линии тюремных дел всегда возили именно туда — ровные асфальтовые дорожки, все чисто и аккуратно (конечно, за несколько дней до подобных визитов местный спецконтингент чуть ли языком не заставляли все вылизывать, даже траву красить). А недавно, слышал, сам Карпов там сеанс одновременной игры 12 зэкам давал. В общем, внешне все казалось весьма уютно — этакий пионерлагерь за решеткой. Но внешность обманчива. В отличие от молодой Красноярской зоны, еще не успевшей обзавестись историей, местное ИТУ существовало десятилетия, и кое-кто из заключенных старался сохранять классические воровские традиции. Это приводило к частым конфликтам, даже бунтам. Незадолго до моего приезда по зоне прошла очередная буча против нумерации каждого зека и его одежды личным номером. Вообще-то до 80-х годов каждый из заключенных имел свой порядковый номер, который обязан был помнить в любое время суток и в любом состоянии. Эту система регистрации, возможно, переняли в немецких концентрационных лагерях. Когда зек «отыграл на рояле» в оперчасти (сдал отпечатки пальцев), ему присваивался номер, к примеру Г-357. Этот номер выводился мелом на темной дощечке, которую вешали на шею. В таком виде он и фотографировался для тюремно-лагерного архива. А дальше заключенному выдавались четыре белых полоски материи размером восемь на пятнадцать сантиметров, и эти тряпки он нашивал себе на места одежды, обозначенные администрацией. Любопытно, но единого всероссийского стандарта не существовало: номера могли крепиться в разных местах, но в большинстве случаев — на левой стороне груди, на спине, на шапке и ноге (иногда на рукаве). На ватниках на этих участках заблаговременно проводилась порча. В лагерных мастерских имелись портные, которые тем и занимались, что вырезали фабричную ткань в форме квадрата, обнажая ватную подкладку. Беглый зек не мог скрыть это клеймо и выдать себя за вольняшку. Бывало, что место под номер вытравливалось хлоркой. Служебная инструкция требовала окликать спецконтингент лишь по номерам, забывая фамилию, имя и отчество, стирая индивидуальность.
Но тогда, в уже далеком 1971 году, нумерация практиковалась практически повсеместно, и в нашем ИТУ лишь несколько десятков отрицательно настроенных осужденных активно выступало против такого «оскорбления личности». Их сажали в штрафные изоляторы и помещения камерного типа, но утихомирить не могли. Зона разделилась на враждующие группировки и начались кровопролитные стычки. Ну, а я без вопросов надел номерную «форму», я даже не знал об этой подоплеке. В курсе ситуации оказались лишь некоторые местные, и если они искали «авторитета», то отказывались надевать номерную одежду уже на распределении. И тоже прямиком попадали в штрафной изолятор. А то и в пресс-хату, где постоянно сидело несколько жутких головорезов с задачей усмирения непокорных. В зону они не выходили — замочили бы гаденышей сразу, зато в своей камере зверствовали беспредельно. После избиения они обычно начинали насиловать бунтовщика, на чем его блатная карьера заканчивалась.
Блатные с зоны, в свою очередь, всячески отыгрывались на новичках, не упуская возможности придраться к ним. Например, если во время нахождения этапа в карантине его привлекали к благоустройству контрольно-смотровой полосы или ремонту ограждений зоны. Это провозглашалось «западло» и потом вполне могли предъявить: «Непутевый, не пацан, укреплял нашу тюрьму». И некие, зная об этих нравах, отказывались от этих работ и тоже попадали под прессинг администрации. Я же безболезненно прошел распределение — в тот период провокационных заданий не было. Но, по-любому, не стал бы от них отказываться и строить из себя матерого авторитета. Еще раз хочу поблагодарить бога, в которого, впрочем, не особо верю, что он берег меня все эти годы в заточении. Тюрьмы, пересылки, зоны, в том числе мордовская «мясорубка» — мало кто проходит такой длинный путь без серьезных стычек, мало у кого, если побрить ему голову, не окажется там шрамов и ссадин. Я же лишь пару раз попадал в мелкие бытовые драчки — повздорили и потом помирились. Да еще как-то стал жертвой нападения одного сумасшедшего: пока спал, он ранил меня в грудь осколком стекла. Видно, очень хотел уйти с нашей зоны, вот и принялся вытворять, черт знает что. Одного ударил, другого, третьего — в ответ ребята очухались и начали его дружно лупить. Примчалась охрана и забрали маньяка. Ну, в такую переделку можно и на улице попасть.
Конечно, мое уважительное, но независимое поведение, знание психологии, контактность сыграли важную роль в процессе адаптации в этих тяжелых условиях. Но с таким количеством шизофреников, уголовников, беспредельщиков лишь этим объяснить мою «неприкосновенность» сложно. Все-таки мне везло, если можно назвать везением почти два десятилетия за решеткой.
В Тульской ИТК я попал в цех по производству переключателей мощности для электроплиток. Тумблерами их называют, что ли? Работенка нудная, однообразная, но не пыльная. Делаешь несколько однообразных движений, под нос себе напеваешь. Достаточно долго работал как все, никаких привилегий не имел. Вроде и понимал, что способен на большее, но или я не выпячивал свои таланты, или их никто не замечал. Периодически писал ходатайства о помиловании, да и мои родители активно атаковали Президиум Верховного Совета. Один из маминых однополчан, некто Коровин, на мое счастье оказался заведующим отделом рассмотрения прошений о помиловании. Вроде вот оно, как на тарелочке с каемочкой, столь заветное знакомство! Да уж статья больно тяжелая и неподъемная, больно антигосударственная — вначале даже слушать ничего не хотели. Но вода камень точит, так, наверное, и матушкины слезы растопили чиновничье сердце: общий срок снизили на год — до 9 лет. Всего лишь на год и одновременно на целый год. Фактически, вернули целый год жизни. И это был праздник!
Тем временем пошла вверх и моя карьера — из работника цеха я поднялся до нарядчика в заводоуправлении. Инженерная должность, основные функции которой — учет и организация труда. Ежедневно я следил за списочным составом, точно знал, кто находится в каком отряде и в какой бригаде, какой срок и за что получил. По запросу начальников я мгновенно выдавал информацию, где сейчас находится тот или иной заключенный — в изоляторе, больничке или на работе. Если на работе, то где именно, что делает, каковы его трудовые показатели. Славно пригодилось мне статистическое образование!