Виктор Шкловский
Шрифт:
Человек, выхватывающий разоблачительную цитату из Сосноры, рискует оказаться в положении булгаковских посетителей Театра варьете после сеанса с разоблачением чёрной и белой магии. Вот в руках у него стопка червонцев. Глядь — они превратились в смешной ворох листьев.
Я рассказываю эту историю, потому что в ней непосредственное участие принял мой герой.
Но есть ещё один мотив — надо объяснить опасность разговора о чужих романах.
Все врут.
По крайней мере, все норовят обмануть читателя.
Все хотят выглядеть лучше.
Оттого «пересуды» производятся в промышленных масштабах, путаются даты и имена. Ворох жухлых листьев шуршит у тебя в руках.
Пониманию литературы это не способствует.
Зиновий Паперный писал всё о той же истории, цитируя Чуковского:
«Корней Иванович: „Это было в 1913 году. Одни родители попросили меня познакомить их дочь с писателями Петербурга. Я начал с Маяковского,
— Я нарисую вас такой!
Мы сидели за столиком, они не сводят глаз друг с друга, разговаривают, как будто они одни на свете, не обращают на меня никакого внимания, а я сижу и думаю: ‘Что я скажу её маме и папе?’…
О дальнейшем, после того как Маяковский и Сонка (так звали её с детства) остались вдвоём, рассказывает она сама в воспоминаниях. Как они ночью пошли к поэту Хлебникову, разбудили, заставили его читать стихи. Однажды, когда они ехали на извозчике, Маяковский стал сочинять вслух одно из самых знаменитых своих стихотворений: ‘Послушайте! Ведь, если звёзды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?..’
Первый серьёзный роман в жизни Маяковского кончился в 1915 году — вскоре поэт встретился с Лилей Брик.
Она мне рассказала:
— В 1914 году Максиму Горькому передали, что несколько лет назад Маяковский якобы соблазнил и заразил сифилисом женщину. Речь шла о ‘Сонке’. Поверив этой клевете, великий гуманист Горький пришёл в негодование и стал во всеуслышание осуждать Маяковского. Но сам Маяковский отнёсся ко всему этому довольно просто: ‘Пойду и набью Горькому морду’.
А я сказала:
— Никуда ты не пойдёшь. Поедем мы с Витей (Шкловским).
Горького я спросила:
— На каком основании вы заявили, что Маяковский заразил женщину?
Горький сначала отказался.
Шкловский потом очень весело и увлечённо говорил мне, что было дальше:
— Ну, тут я ему выдал! Горькому деваться было некуда. Он стал ссылаться на кого-то, но назвать имени так и не смог.
Эта история не просто ‘отложила отпечаток’ на отношения Маяковского и Горького. Она явилась началом долголетней вражды двух писателей, которая уже не прекращалась. Примирения быть не могло.
После долгого, многолетнего перерыва история лишь сейчас появляется на свет, были только отдельные упоминания. Да и можно ли было говорить о том, как поссорились два основоположника?..
Но сейчас меня интересует другое. Лилю Брик вовсе не смутил и не обезоружил авторитет Горького. Она не раздумывая ринулась защищать Маяковского.
Нет ничего удивительного в том, что именно она не устрашилась грозного имени ‘вождя всех времён и народов’, обратилась к нему с письмом в защиту Маяковского. А ведь в те страшные годы, уже после убийства Кирова и незадолго до 1937 года, она многим рисковала — многим больше, чем тогда, когда призвала к ответу Максима Горького“» {18} .
15
Софья Сергеевна Шамардина (1894–1980) — партийный и советский работник, уроженка Минска; училась в Петербурге на Бестужевских курсах, во время Первой мировой войны — сестра милосердия. Была женой Иосифа Адамовича, одного из начальников «Акционерного Камчатского общества» (АКО), с 1934 по 1937 год. Была репрессирована. В 1960-е годы поселилась в Москве, оставила воспоминания о Маяковском. Скончалась в пансионате старых большевиков в Переделкине.
Итак, тут тасуются 1914 и 1919 годы, точно указываются неточные причины и вместо раскрытия тайн туман лишь сильнее покрывает былые поступки.
Что интересно, Лиля Брик потом заменяет в своих рассказах Горького на Чуковского.
И, наконец, вот что пишет Игорь Северянин в «Заметках о Маяковском»: «Софья Сергеевна Шамардина („Сонка“), минчанка, слушательница высших Бестужевских курсов, нравилась и мне, и Маяковскому. О своём „романе“ с ней я говорю в „Колоколах собора чувств“. О связи с В. В. <Маяковским> я узнал от неё самой впоследствии. В пояснении оборванных глав „Колоколов собора чувств“ замечу, что мы втроём (она, В. Р. Ховин и я) вернулись вместе из Одессы в Питер. С вокзала я увёз её, полубольную, к себе на Среднюю Подьяческую, где она сразу же слегла, попросив к ней вызвать А. В. Руманова (петербургского представителя „Русского слова“). Когда он приехал, переговорив с ней наедине, она после визита присланного им врача была отправлена в лечебницу на Вознесенском проспекте (против церкви). Официальное название болезни — воспаление почек. Выписавшись из больницы, Сонка пришла
Софья Шамардина стала партийным работником (что, по-видимому, вызывало смешанные чувства у Маяковского: «Сонка — член горсовета!»).
Паперный рассказывает, что после того, как Шамардина просидела семнадцать лет, он встретил её. В гостях у Лили Брик он увидел «пожилую женщину, с очень добрым, усталым и — это было видно — некогда очень красивым лицом».
Шамардина жила в Харитоньевском переулке, Водопьянова переулка уже не было рядом, он просто не существовал.
Шамардина, судя по всему, в старости была одинока.
Итак, как только приближаешься к чужим снам и чужому блуду, ты вдруг понимаешь, что оказался в очень неловком положении.
Чужой блуд всем интересен, но он мешает чрезвычайно: мемуаристы всё путают, каждый норовит если не соврать, то пересказать историю чуть в более правильном виде.
Что делать с этим — решительно непонятно.
Спрятаться за молчанием невозможно — это нечестно по отношению к читателю, который недоумевает, скажем, отчего в книге о любви к одной женщине автор то и дело обращается к другой. И перед человеком, который задаёт честные вопросы, возникает глухая стена умолчания. Почему?
Потому что.
Идеальной конструкцией могло бы быть умение говорить о чужих романах спокойно, без ажитации, выстроить между собой и животным интересом, который всем нам свойствен, барьер.
А начнёшь говорить о поэтах, так тебя сразу теребят нетерпеливо: «Кто с кем спал? А? С кем? Живёт с сестрой? Убил отца?»
— Кто с кем спал?
— Все со всеми. Правда-правда. Подите прочь, дураки.
Глава третья
ВЕЛИКАЯ ВОЙНА И ВЕЛИКИЙ ОПОЯЗ
…война состоит из большого взаимного неумения.
Эту войну называли по-разному. Звали её Великой войной, звали Мировой, потом в России её звали Империалистической. Потом, к несчастью, к названию «Мировая» добавилось «Первая».
В России за ней, практически без передышки, последовали Гражданская война, перемена власти, прочие неисчислимые бедствия, и Мировая война как бы отошла на второй план.
Потрясения вокруг этой войны не утихали в Европе и Америке ещё долго.
Мир уже никогда не будет прежним после этого опыта.
Довольно много написано про то, как встретила выстрелы в Сараеве и последовавшее за ним движение армий русская интеллигенция.
Если смотреть фотографии того времени, то можно только удивляться обилию счастливых лиц на улицах Берлина, Вены, Петербурга, Парижа и Лондона. Это какая-то поразительная, неприкрытая никакой тревогой и совершенно необъяснимая радость.
В «Третьей фабрике» Шкловский написал: «Пришла война и пришила меня к себе погонами вольноопределяющегося. Она говорила со мной голосом Блока, на углу Садовой и Инженерной».
«Не нужно думать о себе во время войны никому».
Есть, среди прочих, и два стихотворения Шкловского по этому поводу:
В серое я одет, и в серые я обратился латы России. И в воинский поезд с другими сажают меня, и плачут люди за мной. То первое мне Россия дарит смертное своё целование. И умирают русские как волки, а про волков сказано не то у Аксакова, не то у Брема, что они умирают молча. Это оттого, что из наших великих полей не вырвешь своего крика и не замесишь нищей земли своей кровью. И в окопах воду из-под седла пия, умирают русские, как волки в ловчих ямах, молча. И с ними я связан родиной и общим воинским строем.И другое:
Напрасно наматывает автомобиль серые струи дороги на серые шуршащие шины. Нас с тобой накрепко связала-стянула тоска. Если бы из усладной разлюби-травы найти нам напиток, — мы бы выпили его пополам, как пьют брачную чашу. Или заговор бы сказать на забвение, держа друг друга за руки. Или в каменную бы тебя положить усыпив пещеру. И тогда легко и просто расстались бы мы так, как расходятся в море лодки с разнопоставленными парусами.