Виктор Вавич
Шрифт:
— А что надо? — старуха в сковородку смотрит и мешает, скребет ножиком.
— Полтинника у вас не найдется до завтра? Старуха и не повернулась.
— …до утра, — прибавила Надя. — Нету, может быть, — говорит Надя сочувственным голосом и даже двинулась идти.
— Почему нема? Есть в мене полтинник. И рубль есть. — И все ковыряет ножиком. — А не дам! — и повернулась всем лицом. — Краля!
— Так и скажите, что…
— А как тебе говорить? Ты кто есть такая? Лахудра! Наденька повернулась, не сразу открыла,
— Иди, иди, жалейся своему хахарю! Тьфу! Лук через тебя, шлюху…
Наденька хлопнула за собой дверью.
— Ты мне побросайся чужими дверями! Забастовщики!
Наденька, не помня ног, шла по коридору. Два голоса бубнили в комнате. Наденька с размаху распахнула дверь. Филипп на ходу обернулся:
— Ну?
Гость смотрел со стула на Надю с любопытством.
— Я не могу! — и Надя кинула срыву шаль на кровать.
— Тьфу! — Филипп с силой плюнул, как стукнул об пол. Надя схватила шаль, бросилась вон.
— Да стой ты! — кричал вдогонку Филипп. — Чего ты?
Наденька шла все быстрей, быстрей, стала перебегать перекрестки, а ветер мотал шаль, завевал в лицо, теребил подол, а Надя будто не чуяла ветра, а только крепче била ногой, когда дуло навстречу.
— Ну вот, гляди! — говорил Филипп. — Это я ее полтинник послал спросить, — и Филипп кивнул большим пальцем за спину. — Ну не дала, к другой поди. Скажи, большое дело.
— Нервная вполне, — говорил гость и поворачивал в руках фуражку.
— Не нервная, а хочешь по-нашему, по-рабочему, так и вались уж по-пролетарски. А мы-то? Сами-то? Мы-то, я говорю, как? Понятно не дает, — через минуту говорил Филипп, — знают все тут, что я без делов.
В это время дверь входная звякнула, и шаги женские быстрые по коридору. И Филипп и гость смотрели на дверь. Дверь отпахнулась, и старуха-соседка закричала с порога:
— Дверями еще швыряются. Через вас, через вас, сволочей, Гришка мой в остроге гниеть. А через кого? Сманули черти собачьи, а теперь дверями хлопать ей? Да? Ты скажи ей, скажи своей лярве, что я ей, шлюхе…
— Да я тебя, сука… — Филипп рванулся на старуху. Гость поймал за рукав, Филька вывернулся на месте. — Рухлядь твою в смерть!
— Докажу на всех, на всех, кто вы есть, сволочи! — кричала старуха из коридора и звякнула во всю мочь дверью.
Трубочка
КНЭК сидел за столом и весь присунулся к лампе. Он щурился и морщился, разглядывал на просвет трубочку: стеклянную, запаянную трубочку с жидкостью, с круглой пулей на дне.
Он привстал, взял в руки лампу и чуть не спихнул со стола маузер, что лежал на правом краю.
— Не, не годится, Анелю.
Анеля совсем низко присела и глядела снизу то в лицо мужу, то на трубочку.
— Перекалено стекло! Я пускал из рук, с высоты аршина, то не должны быть трещины. От!
Анеля кивала головой.
— Нет, смотри, вот и другая! — перевел ноготь Кнэк. — Человек идет на смерть — снаряд должен быть вернее смерти. Ты как думаешь, Анелю? А с поднятых рук, пусть и без силы брошу — трубка должна вовсе разбиться. Непременно, наверно. Одна из трех наверно. Как курок. Вот это.
Кнэк положил на стол трубку и быстро взял с подоконника толстую книгу, толстую, как словарь.
— Вот это я упущу сейчас на пол из рук, и тут пять фунтов динамиту, и я не боюсь, что будет несчастье.
Кнэк шагнул на середину комнатки. Он держал снаряд за корешок на вытянутой вниз, руке. Анеля шагнула к Кнэку и крепко положила ему на плечо руку, наклонилась поспешно к нему и отставила вбок легкую ногу. Зажмурила глаза.
— Вот! — сказал Кнэк, и снаряд-книга тяжело стукнул об пол. Анеля вздернула вверх руку. — А если я вот так высоко подыму, — Кнэк нагнулся, поднял снаряд над головою, — и если сейчас брошу, то наверное здесь ничего, ничего не останется.
Анеля серьезными глазами смотрела вверх на книгу, Кнэк бережно положил снаряд на место.
— А все трубки надо отпустить. Это я сам. Ставь чайник, Анелю.
Пусть убивает
БАШКИН из передней уже слышал, что много народа у Тиктиных в столовой: голоса, и поверх всех бьет бас Андрея Степановича:
— Еще раз повторяю… еще раз повторяю…
На звонок высунулись в коридор Анна Григорьевна и Санька. Санька прошел живыми шагами и, как поздоровался, так и взял за руку и повел прямо к себе в комнату. Повернул выключатель, притворил дверь.
Башкин ходил из угла в угол и кланялся туловом в такт шагу. Сморкался.
— Что за таинственности? — сказал Башкин все еще в носовой платок и боком глянул: Санька сидел на кровати, расставил колени и что-то больно уж круто упер локоть в колено и уродовал в пальцах папиросу.
— Да просто… — Санька глядел в пол. — Меня просил вам передать один человек, что он вас при первой встрече убьет. — И Санька на секунду глянул на Башкина. Башкин остановил шаги.
— Убьет? — и брови поднялись и тряхнулась губа.
— Короткова повесили, — сказал Санька, и круто в пол свернулись слова, и Санька засосал папиросу.
Башкин заходил. Заходил быстро, как будто старался дальше, дальше уйти.
— Короткова? Я-то… я-то тут… Я вообще… пусть убивает. Пусть убивает! — крикнул во все горло Башкин над Санькиной головой, крикнул, будто звал на помощь. — А почему ты мне это говоришь? — вдруг на ты заговорил Башкин и заспешил дальше, глядя по стенам. — Пусть он сам придет и убьет. Пусть сейчас придет и пусть стреляет.