Виктор Вавич

Житков Борис Степанович

Филипп спросил полдюжины и две воблы — он рисковал: мастер мог уйти с регентом.

Но регент снялся один. Он суетливо дергал часы из чесучевой жилетки и приговаривал:

— Так в среду на спевочку, не опаздывайте, в среду, значит, вечерком, на спевочку. Покорно благодарю. — Он засеменил к выходу и дрябло застукал по ступенькам.

— Жена у него с характером, — подшутил вдогонку Игнатыч и подмигнул половому.

— Бывают женщины, — громко сказал Филипп от своего столика и обернулся к Игнатычу.

—

А ты женатый? — спросил Игнатыч. Он все еще улыбался — таким его не видел Филипп в заводе никогда.

— Холостой, слава Богу, — сказал Васильев.

— Видать, вишь огородился. — И Игнатыч кивнул на пол-дюжину, что строем стояла у Филиппа на столике.

— А подмогите, Петр Игнатыч, — сказал Васильев, привстал и выдвинул второй стул.

— Ну, уж не обидеть… разве одну. Получи! — Игнатыч кинул трешку половому и, переваливаясь, засопел через зал. — Так холостой, говоришь? — сказал Игнатыч, масляно улыбаясь. — Ухажер, значит? — и лукаво сощурился.

— Я и по этой части справный.

— А по какой же ты еще справный? — Игнатыч отхлебнул пива и все приятного ждал, улыбался.

— А по своей, по токарной, по мастеровой. — И глянул в глаза Игнатычу, так свободно глянул, немного с вызовом.

И сейчас же стерлась улыбка с Игнатыча, опять он посерел, как в мастерской.

«Поспешил, поспешил, — думал с испугом Филипп, — перебрал, запорол все дело»

Игнатыч посмотрел на воблу, допил стакан, стукнул донышком об стол.

— Ты что ж это, на прибавку, что ли, набиваешься? Так, брат, оно не делается! — и повернулся на стуле к половому: — Что ты сдачи-то, ай заснул?

Игнатыч встал и пошел навстречу официанту. Филипп смотрел ему в спину. Народ уже начал прибывать. И в бильярдной метко щелкали шары.

«И верно говорят — все они сволочи, мастера эти, — думал Филипп. — Человек перервись тут, а он об одном думает, кабы кто прибавку… Да на чертовой она мне матери!»

Музыка трогательными тонкими звоночками кончала свой номер.

— Запорол! Перебрал, — сказал Филипп и больно стукнул кулаком о край стола. Звонко охнули с испугу бутылки.

Баба

— ПОДАВАТЬ, что ли? — крикнула Аннушка. Филипп хлопнул дверью.

— С обедом она своим! — Наступил в потемках на калошу и швырнул ногой, так что в конце коридора шмякнула в дверь. И повалился на койку, в чем был.

Аннушка вошла босиком, стала у накрытого стола.

— Обедать-то будешь?

— К чертям с твоими обедами! — из-под фуражки огрызнулся Васильев.

Аннушка обиженной рукой стала собирать тарелки, загребла их охапкой — все сразу и боком вышла в двери.

— Вот уж верно: паразиты трудящихся масс… — шептал Филипп это про мастеров, заодно и на Аннушку немного. В глазах

все стояла толстая спина Игнатыча, как он от стола повалил к выходу. — Из нашего ж брата, а за пятьдесят целковых лишних он уж пес хозяйский. Что фараон — одна цена. Всем вам будет… Всем, всем, голубчики, — сказал Филипп. Кинул фуражку на стол и закурил.

Когда стало темнеть, Филипп накинул пальто, снял с гвоздя черную прошлогоднюю шляпу и пошел со двора. У ворот сидела на лавке Аннушка, грызла подсолнухи, болтала ногой и вбок глядела.

Филипп сказал:

— К вечеру достань большой самовар, взогрей: у меня гости будут.

Аннушка не повернулась, а чуть подняла голову в небо.

— Поняла? — сказал Филипп и зашагал прочь.

Филипп шел в город, в городе горели уж на улицах газовые фонари, и Московская улица поднималась вверх, светилась двойным рядом. А над городом дышало туманное зарево от освещенных улиц. Гулянье только начиналось, и молодые парнишки попарно шли следом за подружками, и начинался разговор, через голову, бочком, смешками, словечками. Хозяйки сидели за воротами, смотрели на парочки, смеялись, раскачивались.

Филипп деловым шагом резал дальше и дальше, туда, в город.

В городе стихал уже грохот пролеток. Угомонилась деловая езда. На остановке с бою брали вагон загородной конки. Веселые барышни в дешевых шляпках и ухари конторщики в шляпах набекрень пирожком, с лакированными тросточками. Они так были похожи друг на друга, что Филипп подумал: «Как они не путают своих писарей, хохотушки-то эти?»

Кучер нахлестывал лошадей. Обвешанный людьми, живая куча-вагон двинулся. Толпа не попавших махала зонтиками уезжавшим. Народу прибыло. В эту-то гущу и вмешался Филипп. Он закурил и стал под навесом станции.

Второй вагон ушел с криком и гомоном.

— Здорово! — К Филиппу подошел молодой человек в кепке, в пиджаке поверх черной рубашки. — Давно?

— Вот второй вагон, — Филипп бросил окурок. Они вышли из толпы и не спеша пошли по тротуару.

— Дмитрий уехал, — вполголоса сказал человек в кепке, — полет надо было сделать. К вам нынче другого пришлют. Есть одна товарищ.

— Баба, значит? — Филипп даже назад откинулся. — Это, знаешь, Фома, дело слабое.

— Брось — слабое. Другая, знаешь ты, баба… А не пойдет дело, переменим. Ребята-то сойдутся ли?

— Это уж будь покоен. Это у меня во! А за ней-то, за бабой, чисто? — Филипп глянул на Фому, переждал чуть. — А то у меня, знаешь, аккуратность чтоб — за первый долг. Ведь семь месяцев работаем, — наклонился Филипп к самому уху, — и хоть бы того — тень какая. То-то, брат. — И Филипп тряхнул вверх головой.

— Направо идем, — сказал Фома, — она в скверике ждет, вроде свиданье. Здорово образованная.