Виктор Живов о Евангелии в советских хрестоматиях, неофитстве и симпатичных 90-х
Шрифт:
В Америке это, в общем, выдерживается: в Беркли Литургия занимает часа полтора. Конечно, это не как у католиков, у которых всё за 40 минут. Всё-таки Литургия — это когда Небеса спускаются на землю. Если это время сократить до 20 минут, будет нехорошо, так что католическая практика всё-таки не идеальна. Но какую-то меру надо знать.
— Когда заходить речь об изменениях в богослужении, первый вопрос, который обычно встаёт, — это
— Я люблю церковнославянское богослужение, не скрою этого. Хотя, пожалуйста, в Беркли служат половину по-английски, половину по-церковнославянски. Я ездил к замечательному священнику поблизости, в Санта-Розе, у него паства состоит из какого-то количества русских, довольно большого количества англосаксонского населения, и еще ему удалось привлечь какое-то количество эфиопов. И служба идет на 90 % по-английски с маленькими вставками на церковнославянском и на гезе (на эфиопском) — тоже замечательно.
Я не могу никак сказать, что английский язык находится в каких-то противоречиях с православием, поэтому я не считаю, что и русский язык при богослужении исключен. На мой личный вкус, это несимпатично: я привык к церковнославянскому богослужению, мне кажется, что церковнославянский текст литургического канона всё-таки выразительнее, чем те русские переводы, которые существуют, что церковнославянское Священное Писание лучше переведено или, на мой слух, лучше звучит, чем русское Священное Писание — ну и так далее…
Если кто-то хочет, чтобы служба была по-русски, то, во всяком случае, в больших городах, где есть много церквей, пускай будут приходы, где служат по-русски — очень хорошо, я всячески приветствую.
По-моему, тут вообще не должно быть какого-то большого принципиального вопроса. Никакой богословской проблемы здесь нет, нет даже канонической проблемы. Мы знаем, что Собор 1917–1918 гг., я бы сказал, главный Собор в истории Церкви в постсинодальный период, благословил русское богослужение. Но я бы всё-таки предпочел, чтобы люди приложили некоторое усилие, выучили церковнославянский и наслаждались и красотой богослужения, и красотой церковнославянских текстов. Мне кажется, что православный человек может это сделать.
Как и где его преподавать? Я не думаю, что его можно сделать обязательным предметом в общеобразовательной школе, а в воскресных школах — чудесно. Слова-то на 70–80 % те же самые, что в современном русском языке, так что не так сложно выучить — ну, немножко грамматики. Никакой катастрофы нет, выучи. Конечно, если у тебя есть более важные дела, если ты предпочитаешь не учить церковнославянский, а ухаживать за больными — дай Бог, ухаживай, как-нибудь без церковнославянского обойдешься. К Богу много путей — на всех хватит.
— В одной из Ваших статей Вы отказывали в преемственности советской и дореволюционной интеллигенции. Как Вам кажется, революция, советская власть привели к необратимым изменениям в русской жизни? Существует ли преемственность между современным и дореволюционным русским человеком, или постсоветский человек слишком тесно связан с советским?
— Я думаю, что исторические перемены все необратимые. Назад не убежишь. То общество, которое было в дореволюционной России, совсем не похоже на современную Россию. Ничего общего. В этом смысле всякие попытки
Что можно воссоздать? У нас совершенно другое крестьянство: то крестьянство, которое было, уничтожено. Солженицын об этом писал: это другие лица. Когда ты смотришь на фотографии крестьянских лиц начала ХХ века, ты понимаешь — их нет. У нас нет никакого дворянства с его сознанием. Какое было дворянство до революции, мы сейчас не будем говорить, но ясно, что те жалкие опыты создания «дворянского собрания», что в постсоветскую эпоху имели место, никакого отношения к дворянству не имеют.
Конечно, Православная Церковь другая. Слава Богу, в 1917 году избрали Патриарха, у нас патриаршее возглавленье, у нас, Бог миловал, нет Синода, нет обер-прокурора Синода. Конечно, 70 лет советской власти не могли не сказаться на религиозности населения. Я бы сказал, традиционной религиозности почти не осталось. Того старого народного православия практически не сохранилось. Что-то регенерировано искусственным образом (какие-нибудь масленичные игры), но в общем это ушло.
В нынешнем православии тоже много магического компонента, но традиционный магический компонент всё-таки в значительной степени ушел. Я не знаю, гадает ли сейчас кто-нибудь на Святки всерьез. Играть-то играют, конечно (хотя лучше в такие игрушки не играть), а все-таки в XIX веке к этому ещё могли относиться серьезно. Думаю, что это ушло, что коллективизация и годы советской власти почти всё это вычистили.
— А как сказались на современной жизни 1990-е годы?
— Мне стыдно сказать, но я хорошо отношусь к 90-м годам. Советская власть кончилась — это было так симпатично, так приятно, такое большое удовольствие доставило… Я знаю, что для многих людей это период страшных лишений, но для меня так не было. Мы жили относительно благополучно благодаря моей американской работе. А смотреть на то, как рушатся устои коммунизма, было замечательно приятно. На то, как открываются церкви.
У нас тут рядом стоит церковь Вознесения на Гороховом поле — чудесная церковь, построенная Казаковым. Тут был, по-моему, склад фабрики «Восход» всю нашу советскую жизнь. Мы думали как о чём-то невероятном, что вдруг эту церковь откроют, и в нее можно будет пойти. Это казалось совершенно немыслимым, хотя я верил, что советская власть кончится на моей жизни.
Но тут, где-то в 1993–1994 гг., мы увидели объявление: «Братья и сестры, приходите помогать расчищать церковь». Я не пошел, потому что у меня было очень много дел, но жена с детьми ходила. Теперь она действует, и я туда хожу довольно часто, приход кое-какой есть. Не очень большой, но в центре всегда не очень большие приходы, потому что у нас тут много церквей. Рядом Благовещенский собор (Елоховский), куда я всю жизнь ходил, пока эта церковь не открылась.
Советская власть даром не проходит, это тяжелый духовный опыт. Мы живем в последствиях этого страшного периода нашей истории, и у нас не произошло того, что могло бы нас отделить от него, а именно — не произошло национального покаяния. Опять же, я напомню про то, какАлександр Исаевич Солженицынпризывал к этому покаянию. И мне кажется, что это необходимый шаг для другого будущего. Но он не сделан.