Виленские коммунары

Горецкий Максим Иванович

— Ты что читаешь? — грозно спросила она.

— Гоголя… Очень смешно написано, — виновато повторил отец слова Василевского.

— Гогелей-могелей в моей мастерской читать! Смех тебя очень уж разбирает! — вдруг заверещала она как свинья, когда ее скверно режут. Схватила его за волосы, пригнула и стала злобно избивать.

Даже самый мирный кот огрызается, если его неожиданно дернуть за хвост. И самый ласковый щенок, если нечаянно наступить ему на лапу, ощерится. У моего же отца, помимо всего прочего, достаточно было предпосылок в прошлом, чтобы не сдержаться при неожиданном нападении. И он, поддавшись инстинкту, хвать пани Барбару зубами за икру изо всех сил.

Пани Барбара взвизгнула таким высоким, таким тоненьким, не своим голосом, что даже пан

Холявский, испуганный, выскочил из комнаты, хотя обычно не обращал внимания на ее крики…

В ту ночь отец спал у Василевских. Молодой мастер с женой собрались уезжать в Вильно и все вещи уже уложили. Опоздай отец на одну ночь — уехали бы без него.

Василевский жил в Свентянах временно, ради жены. Его теща хворала какой-то неизлечимой болезнью, года два ждала смерти, и Василевская все время была при ней. А с женой — и Василевский. Теперь теща — надо же, какое совпадение! — преставилась. И Василевский с радостью оставил и пана Холявского и Свентяны. Он и взял моего отца с собой в Вильно.

VII

«СТОЙ, ФАЛЬЦЕР! НЕ ВАЛИСЬ!»

Ах, как медленно стрелка ползет… Тишка Гартный

Вильно, как известно, красивейший город на земле. В самом центре города, там, где бурная Вилейка вливается в плавную Вилию, стоит, словно огромный стог снега, высоченная круглая Замковая гора. На горе — старинная башня, а возле башни при русских была пушка, и каждый день, ровно в двенадцать часов, она грохотала на весь город так, что приезжий человек, вроде моего отца, вздрагивал от страха и приседал на корточки. Каждый князь и княгиня, я уж не говорю о гетманах, желая прославиться, непременно строили в городе красивую церковь или костел, о которых теперь пишут во всех энциклопедиях мира. Скажем, вторая жена Витовта, Анна Святославовна, княжна Смоленская, воздвигла костел святой Анны, красный, кирпичный, в чисто готическом стиле. Все остроконечное в нем, стремится вверх, к небу. И выглядит он легким, изящным, как игрушка. Кажется, взял бы его на ладошку и понес. Говорят, даже Наполеон разинул рот на это чудо архитектуры, когда шел войной на Москву, и, бывая в Вильно, слоняясь в выходные дни по городу, залюбовался костелом, что будто бы сказал: «Эх, сил бы мне, взял бы я его на ладонь и перенес в Париж!» В энциклопедиях об этом ничего не пишут, но в Вильно его слова известны каждому мальчишке.

Король Ягайло построил в Вильно кафедральный костел святого Станислава в самом центре города, под Замковой горой. Весь костел уставлен статуями святых. Даже на крыше, над фронтоном, красуются три статуи ангелов, расправивших крылья и готовых вот-вот сняться с места и полететь.

А в виленском предместье Антоколе, которое целых шесть километров тянется вдоль живописного берега Вилии, стоит большой белый костел святых апостолов Петра и Павла. Известный виленчанин, пан гетман Пац, построил его в итальянском стиле, по образцу собора Петра в Риме. Вот в этом костеле целых две тысячи статуй, и даже с гаком.

* * *

Отец мой, приехав в Вильно, словно в лес угодил. Город его ошеломил. Огромные каменные здания, мощеные улицы, богатые магазины, людей на улице, что на ярмарке… Идешь, идешь — и конца-края не не видно, такой большой город. Почувствовал себя отец до того маленьким и ничтожным, что даже голос потерял. Его все угнетало, страшно было даже подумать, как ему тут жить? Сдался на волю судьбы. Но не судьба, а Василевский тут же определил его на кожевенный завод немца Гольдштейна, что на Поплавах. И сам туда устроился: профессия сапожника давно ему разонравилась.

Кожевенный завод, по тогдашним временам и особенно для Вильно, был большой. Выделывали на нем до семисот лошадиных шкур в неделю. Сперва

выпускали только гамбургский товар, потом перешли и на подошвы. Гольдштейн был немец, и культурный немец, и все мастера у него были из Неметчины. Но все же не князь, не гетман, а самый обыкновенный капиталист-предприниматель, поэтому его завод, как все другие кожевенные заводы в Вильно, красотой и изяществом не отличался. Было в нем тесно, грязно, непривлекательно… Под ногами хлюпала прокисшая шерсть. Шкуры растягивали вручную. Зимой изо всех щелей дуло, летом от смрада и духоты было не продохнуть. Платил он рабочим тоже мало. Работали и у него по двенадцать часов в день. И, как на всех кожевенных заводах в Вильно, пьянство и хулиганство среди его рабочих было в порядке вещей. И все же, рассказывал отец, это было не так уж страшно. Привыкнуть можно ко всему. И со временем кожевенный завод Гольдштейна стал ему близким и милым, как родной дом.

Первое время он работал там как бы мальчиком на побегушках: подай, принеси, прибери, сбегай туда-сюда. Это были его обязанности. Потом понемногу стал приучаться к кожевенному делу. Платили ему сорок пять копеек в неделю, на хозяйских харчах и хозяйском жилье; одежду, правда, нужно было иметь свою. А года через два он уже был в подмастерьях и зарабатывал рубль в неделю. Пить не пил, курить не курил и изредка мог послать матери несколько рублей. Он вообще был бережлив и по этой причине ушел от немца Гольдштейна к еврею Грилихесу, в Магометанский переулок. На Поплавах мастера-немцы любили, чтобы ученики и подмастерья поили их пивом. Попробуй напои их, если они пили это пиво ведрами, как лошади воду, каждый день. У Грилихеса, тихо и спокойно, отец и закончил свое кожевенное образование.

* * *

В те времена каждый молодой виленский кожевник для повышения квалификации совершал за свой счет «френдер» — путешествие из города в город, с одного завода на другой. По установившемуся обычаю, «френдер» совершали пешком, чтобы побольше повидать свет. Пустился пешочком в путь и мой отец, вдвоем с одним молодым рабочим по фамилии Павелак. Не любил он этого Павелака, завзятого пропойцу и хулигана. Дело в том, что Павелак возвел пьянство в геройство. А герой, как известно, жить без славы не может. И Павелак готов был голодать, лишь бы напиться до бесчувствия. Да так, чтобы как можно чаще слышать по своему адресу обычное тогда среди кожевников присловье: «Стой, фальцер! Не вались!..»

Значит: держись, пьяный кожедел, на ногах, не падай, видим, что хватил ты по-геройски! Для Павелака такие возгласы — как маслом по сердцу. Пьяный, он буянил тоже больше ради славы, чтобы говорили о нем: «Ого, наш Павелак! Удалец! Чего не сделает?»

Молодчиков типа Павелака было на заводе несколько. Они любили, подвыпив, шляться по базару, таскать у перекупщиц и мужиков все, что попадет под руку. В пьяном виде им ничего не стоило обругать на улице прохожего, задеть женщину, обозвать ее нехорошим словом или выругаться по-русски. Случалось, что с перепою они и раздевали кого-нибудь ночью в темных виленских переулках.

Увязался Павелак идти с моим отцом неспроста. Отец был бережлив и всегда имел при себе толику денег, и когда Павелак пропивался, нет-нет да и подкармливал его.

* * *

От Вильно до Шавлей они дошли почти что без происшествий. Лишь в одном местечке, возле костела, какой-то шляхтич влепил Павелаку оплеуху, когда тот подмигнул его дочке.

В Шавлях проработали месяца три. Оттуда подались на Псков. Была весна, таял снег, реки вскрывались, и на одной переправе пьяный Павелак чуть было не утонул. Отец, спасая его, сам окунулся с головой в ледяную воду. Насилу добрались до Пскова. Зато работу нашли сразу, и хорошую — у псковского миллионера Сафьянщикова. У него отец работал уже мастером, зарабатывая в неделю десять рублей. В Пскове прожили месяца три-четыре.