Вилла Рубейн. Остров фарисеев
Шрифт:
Все тут было куплено по дешевке; никакой роскоши, — недоставало даже самого необходимого. Комната была унылая и пустая; потолок потрескался, обои выцвели, и лишь книги, аккуратно расставленные на полках, выделялись среди этого запустения глянцевитой кожей своих корешков с тисненым на них гербом.
— Мой предшественник привел дом в плачевное состояние, — сказал священник. — Мне говорили, правда, что бедняге приходилось очень туго. К несчастью, в наши дни, когда приходы приносят так мало, трудно ожидать чего-то другого. А он был человек женатый,
Крокер, уже успевший выпить дымящийся напиток, сидел в своем кресле, улыбаясь, и клевал носом; вид у него был довольно забавный: он наглухо застегнул черный пиджак и, завернув ноги в одеяло, протянул их к слабому пламени только что зажженного в камине огня. Шелтон же совсем перестал чувствовать усталость; необычная обстановка давала пищу его мозгу; он украдкой разглядывал убогое жилище, и все — комната, священник, мебель, даже сам огонь — вызывало в нем такое чувство, словно он видел перед собою ноги, торчащие из коротких, не по росту брюк. Но Шелтон догадывался, что под окружающей его скудостью скрывается что-то другое — что-то возвышенное и сугубо отвлеченное, что исключало всякую возможность участливых расспросов. И, повинуясь овладевшему им нервному возбуждению, он вдруг воскликнул:
— Зачем только священники обзаводятся такими большими семьями!
Легкая краска проступила на щеках хозяина, — ее появление было неожиданным и странным; в это время Крокер хмыкнул, как хмыкает человек, который задремал, но не хочет этого показывать.
— Да, это, конечно, приводит к печальным последствиям, — пробормотал священник, — в большинстве случаев.
Шелтон хотел было переменить тему разговора, но в эту минуту злополучный Крокер вдруг всхрапнул. Будучи человеком действия, он уже крепко спал.
— Большая семья, — поспешно произнес Шелтон, увидев, как взметнулись вверх брови священника, когда он услыхал храп, — это, можно сказать, почти преступление.
— Да как же это может быть преступлением?
Шелтон почувствовал, что ему нужно чем-то подкрепить свою мысль.
— Право, не знаю, — сказал он, — только уж очень много слышишь о таких семьях — я имею в виду семьи священников. У меня самого два родных дяди…
На лице священника появилось новое выражение: он плотнее сжал губы, чуть выставив вперед подбородок. «Ну, прямо настоящий мул!» — подумал Шелтон. Глаза священника тоже изменились: они стали более серыми, колючими и чем-то похожими на глаза попугая. Шелтону теперь совсем не нравилось его лицо.
— Я думаю, что в этом вопросе мы с вами, пожалуй, не поймем друг друга.
Шелтону стало стыдно.
— Впрочем, мне, в свою очередь, хотелось бы задать вам один вопрос, сказал священник, как бы снисходя до Шелтона и показывая, что он готов продолжать разговор на затронутые им низменные темы. — Чем же вы оправдываете брак, если не тем, что он диктуется законами природы?
— Я говорю просто то, что думаю.
— Дорогой мой сэр, вы забываете, что материнство для женщины величайшее
— По-моему, подобное удовольствие должно порядком надоедать, если оно слишком часто повторяется. Материнство есть материнство, сколько бы у матери ни было детей — один или дюжина.
— Боюсь, — нетерпеливо возразил священник, не отступая, однако, от низменной темы, затронутой его гостем, — что, следуя вашей теории, трудновато было бы заселить мир.
— А вы когда-нибудь жили в Лондоне? — вместо ответа спросил Шелтон. Когда я бываю там, мне всегда кажется, что мы вообще не имеем права иметь детей.
— По-моему, вы упускаете из виду наш долг перед страной, — удивительно владея собой, заметил священник и с такой силой сжал ручку кресла, что суставы пальцев у него хрустнули. — Прирост населения — вопрос первостепенной важности!
— На этот счет возможны две точки зрения. Все зависит от того, какой вы хотите видеть вашу страну.
— Не знал я, что на этот счет могут быть разные взгляды, — заметил священник и улыбнулся улыбкой фанатика.
Чем больше священник пытался навязать Шелтону свое мнение, тем больше в Шелтоне нарастало вполне естественное чувство противоречия, и он спорил, уже позабыв о существе вопроса, над которым до сих пор едва ли задумывался.
— Быть может, я и ошибаюсь, — сказал он, не отрывая глаз от одеяла, в которое были завернуты его ноги, — но, по-моему, вопрос о том, хорошо ли стране иметь такое население, что она не в состоянии прокормить себя, можно считать по меньшей мере спорным.
— Вы случайно не принадлежите к числу сторонников Малой Англии? спросил священник, чье лицо вновь обрело прежнюю бледность.
Фраза эта оказала на Шелтона своеобразное действие; повинуясь инстинктивному нежеланию разбираться в своих политических симпатиях, он поспешно ответил:
— Конечно, нет!
А священник, чтобы закрепить за собой победу, безоговорочным тоном заявил, переводя разговор в возвышенный план, более близкий его сердцу:
— Вы, несомненно, согласитесь, что ваша теория безнравственна в самой своей основе. Она, если хотите, сумасбродна, я бы сказал даже, греховна.
— Почему же прямо не сказать «истерична, нездорова»? — с жаром воскликнул Шелтон: его бесила собственная бесчестность. — Кажется, так называют все, что противоречит общепринятому мнению.
— Что ж, — заметил священник, словно пытаясь взглядом подчинить Шелтона своей воле, — должен сказать, что ваши идеи в самом деле кажутся мне и сумасбродными и нездоровыми. Люди для того и вступают в брак, чтобы иметь детей.
Шелтон покланялся, но это не вызвало улыбки у его собеседника.
— Мы живем в неспокойное время, — продолжал священник, — и меня огорчает, что человек с вашим положением способствует распространению таких взглядов.
— Эти правила высокой морали изобрели те, кому от них ни жарко, ни холодно, а потом навязали их тем, кто от них плачет горькими слезами, сказал Шелтон.