Вилла Рубейн
Шрифт:
– Вы!
– сказала она, трогая его за рукав.
– Вы! Вы! Он насквозь промок, лицо у него было осунувшееся, усталое, темная поросль бороды покрыла подбородок и щеки.
– Где ваш дядя?
– спросил он.
– Я хочу его видеть. Она приложила палец к его губам, а он схватил ее руку и покрыл поцелуями.
– Он спит... болен... говорите потише!
– Я пришел к нему первому, - пробормотал он.
Кристиан зажгла лампу, и он молча пожирал ее глазами.
– Больше так жить невозможно; я пришел, чтобы сказать это вашему дяде. Он настоящий человек. До того, другого,
Она протянула ему свое письмо. Вытирая со лба капли дождя, он поднес его к свету. Прочитав письмо, он вернул его и прошептал:
– Ты должна быть со мной!
Губы ее шевелились, но она ничего не сказала.
– В таком состоянии я не могу работать; я ничего не могу делать. Но я не могу... не хочу рисковать своим творчеством ради этого; если так пойдет и дальше, то пусть лучше все кончится. Чего мы ждем? Рано или поздно мы придем к этому. Мне очень жаль, что он болен. Но это ничего не меняет. Ожидание связывает меня по рукам и ногам... я начинаю бояться! Страх губит человека! Он погубит вас! Он губит творческую энергию, а я должен работать, я не могу понапрасну терять время... я не буду его терять! Я скорее откажусь от вас! Он положил руки на плечи Кристиан.
– Я люблю вас! Я хочу, чтобы вы были моей. Поглядите мне в глаза и поймите, что ждать больше нельзя!
Он стискивал своими сильными руками ее плечи, а она стояла неподвижно. Лицо ее было смертельно бледным. И вдруг он стал целовать это бледное, застывшее лицо, целовать глаза и губы, целовать подбородок, щеки, лоб, но оно оставалось бледным, как белый цветок... как белый цветок, чей стебелек согнули пальцы.
В стену постучали, послышался тихий голос мистера Трефри. Кристиан отстранилась от Гарца.
– До завтра, - прошептал он и, подобрав шляпу и плащ, ушел в дождь.
XXIII
Только под утро Кристиан забылась тревожным сном. Во сне ее звал чей-то голос, ее сковал невыразимый ужас, какой бывает только во сне.
Когда она проснулась, в окна уже вливались потоки света. Было воскресенье, и звонили соборные колокола. Ее первая мысль была о Гарце. Один шаг, один смелый шаг! Почему она не сказала дяде? Если бы только он опросил ее! Но почему... почему она должна говорить ем>у? Когда все кончится и она уедет, он поймет, что все к лучшему.
Взгляд ее упал на пустую кровать Греты. Она вскочила и, наклонившись, поцеловала подушку. "Сначала она будет переживать, но ведь она еще совсем девочка! Кроме дяди Никэ, я никому не нужна по-настоящему!" Она долго стояла у окна без движения. Одевшись, она позвала горничную:
– Принесите мне молока, Барби; я хочу пойти в церковь.
– Ach, gnadiges Fraulein, вы не будете завтрак иметь?
– Нет, спасибо, Барби.
– Liebes Fraulein, какое красивое утро после дождя стало! Как прохладно! Для цвета лица полезно, теперь ваши щечки расцветут опять!
И Барби погладила собственные румяные щеки.
Доминик, гревшийся на солнце, с салфеткой, перекинутой через руку, поклонился Кристиан и приветливо улыбнулся.
– Сегодня утром ему лучше, мадмуазель.
Кристиан подумала: "Какие сегодня все милые!" Казалось, даже вилла, освещенная косыми лучами солнца, приветствовала ее, даже деревья, трепещущие и проливающие золотые слезы. В соборе служба еще не начиналась, но кое-где уже были видны коленопреклоненные фигуры; а в воздухе держался застоявшийся тошнотворный запах ладана; в глубине собора бесшумно двигался священник. Кристиан опустилась на колени, и когда она наконец встала, служба уже началась. С первыми же звуками речитатива на нее снизошла умиротворенность умиротворенность принятого решения. На счастье ли, на горе, но она знала: судьба ее решена. Кристиан вышла из церкви, лицо ее было безмятежно счастливым. Она пошла домой по дамбе. Возле мастерской Гарца она присела на скамью. Теперь... это ее собственное, как и все, что принадлежит ему, все, что имеет хоть какое-нибудь отношение к нему.
Тихо приблизился старый нищий, давно следивший за ней.
– Милостивая госпожа!
– сказал он, заглядывая ей в глаза.
– Сегодня у вас счастливый день, а я потерял свое счастье.
Кристиан открыла кошелек, но там была только одна монета - золотой. Глаза нищего заблестели.
И вдруг она подумала: "Это уже не мое; надо уже экономить", - но при взгляде на старика ей стало стыдно.
– Простите, - сказала она, - вчера я отдала бы вам это, но... теперь эти деньги уже не мои.
Он был такой старый и бедный, а что она могла ему дать? Она отстегнула маленькую серебряную брошь.
– Вам что-нибудь дадут за нее, - сказала она, - это все же лучше, чем ничего. Мне вас очень жаль, вы такой старый и бедный.
Нищий перекрестился.
– Милостивая госпожа, - пробормотал он, - дай бог вам никогда не знать нужды!
Кристиан поспешила отойти, последние слова его потонули в шорохе листьев. Идти домой не хотелось, и она, перейдя через мост, стала взбираться на холм. Дул легкий ветерок, гнавший облака по небу. По стенам сновали ящерки, завидев ее, они скрывались в щелях.
Солнечные лучи, пробиваясь сквозь кроны деревьев, сверкали в потоке. Земля благоухала, сверкали зеленью виноградники вокруг белых домиков; казалось, все радовалось и плясало от избытка жизненных сил, словно была весна, а не середина лета. Кристиан все шла вперед, не понимая, почему она чувствует себя такой счастливой.
"Неужели я бессердечна?
– думала она.
– Я собираюсь оставить его... я вступаю в жизнь. Теперь мне придется бороться и нельзя будет оглядываться назад!"
Тропинка запетляла вниз, к ручью, и оборвалась; на другом берегу она появилась снова и затерялась среди деревьев. В лесу было сыро, и Кристиан поспешила домой.
У себя в комнате она стала укладываться, просматривать и рвать старые письма. "Важно только одно, - думала она, - твердая решимость: надо иметь цель и стремиться к ней изо всех сил".
Она подняла голову и увидела Барби, которая с испуганным лицом стояла перед ней, держа в руках полотенце.
– Вы уезжаете, gnadiges Fraulein?