Вильям Гарвей
Шрифт:
«Удивительная вещь, эти клапаны! — с восторгом думал Гарвей. — Сквозь них жидкость может пройти только в одну сторону, куда они захотят ее пропустить! В данном случае они явно хотят пропускать ее не сверху вниз, как это всегда бывает в природе, а снизу вверх… Они просто захлопываются, закрывают весь просвет сосуда, когда что-либо намеревается нарушить их назначение. Например, мой зонд: они так и не раскрылись, когда я пытался протолкнуть зонд вниз…»
Но «напрасно думают, что можно изучить и познать устройство животного, — пишет Гарвей, — исследуя только человека, да еще мертвого (как это делают все анатомы). Это все равно, что создавать политическую науку, изучив одно
И он начинает пристально исследовать расположение клапанов у собак и быков. И замечает любопытную подробность: там, где у животных вены расположены горизонтально и тяжесть крови, давящей сверху, не так велика, там венные клапаны находятся только в местах разветвления сосудов, уходящих в конечности, то есть вниз. Еще одно подтверждение того, что клапаны служат для задержки течения крови сверху вниз, от сердца к конечностям.
Дальнейшие эксперименты показали, что в артериях подобных клапанов нет. Неудивительно, в артериях они и не нужны, там кровь действительно движется от сердца, сверху вниз; это естественное движение каждой жидкости, и природа не чинит ему препятствий. Ведь не станет же кровь ни с того ни с сего вдруг менять свое направление и подниматься по артериям снизу вверх!
Наконец Гарвей проделывает опыт на себе. Это не был героический, опасный для жизни опыт, подобный тем, какие не раз производили на себе ученые различных отраслей науки. Нет, это был обыкновенный, бескровный и не опасный опыт, но вместе с тем он был замечателен по своей простоте и на редкость нагляден и убедителен.
Гарвей перевязывает себе руку, как это делают при кровопускании. Некоторое время он смотрит, как постепенно синеют и набухают наиболее крупные вены. Затем замечает: вот появился бугорок, вот поодаль от него еще один, а вот уже виден целый ряд бугорков, расположенных на определенном расстоянии друг от друга. Это венные клапаны. Гарвей сильно нажимает на сосуд пониже одного из бугорков. Сразу же исчезает с глаз часть вены, лежащая между клапаном и местом нажатия. «Должно быть, — соображает Гарвей, — клапан, возле которого я зажал вену, пропустил протолкнутую порцию крови, но не позволяет ей вернуться назад, и вена моя в этом месте опустела. А ну-ка, попробуем нагнать в нее кровь, нажав пальцем выше клапана — если клапан откроется в ату сторону, участок сосуда снова наполнится кровью».
Клапан, совершенно очевидно, не открывается. Чем сильней нажимает Гарвей на бугорок, тем больше раздувается сосуд выше клапана; ниже, между местом первого сжатия и бугорком, вены по-прежнему не видно, она пуста.
Заключение напрашивается само собой: клапаны предназначены для того, чтобы закрывать просветы сосуда и препятствовать возврату той крови, которая через них прошла.
Все было бы в полном соответствии с учениями древних, если бы Гарвей со всей отчетливостью не доказал, что клапаны препятствуют прохождению крови от сердца; иначе говоря, пропускают ее только к сердцу. Из этого следует, что вены как бы являются продолжением артерий: по артериям кровь стремится вниз, по венам она возвращается вверх. И, стало быть, все существовавшие до сих пор учения о движении крови ошибочны…
Не рано ли ему делать такие далеко идущие выводы? Вправе ли он на основании нескольких опытов и наблюдений опровергать веками существующее учение? Кто он такой, чтобы предлагать науке такого рода заключения?! Кто поверит его скоропалительным открытиям?
Никакого открытия он и не сделал в Падуе. Но все, что он там увидел
Падуанские наблюдения и сомнения заложили фундамент. Позже на этом фундаменте Гарвей построит великолепное здание, где все кирпичики-факты будут прочно пригнаны один к другому, и железная логика выводов неопровержимо докажет всему миру правильность его учения.
Гарвея интересовали не отдельные анатомические факты, а вся механика организма. Сердце, по тогдашним понятиям, являлось главным колесом органической машины, управляющим ею, как монарх государством, как Солнце Вселенной. Сердце было связано с движением крови, считалось носителем тепла и «духов». Вокруг сердца сосредоточивались изыскания ученых. Сердце более всего интересовало и Гарвея.
И не только сердце взрослого организма. Развитие зародыша, роль сердца в этом развитии — разве не увлекательна и эта тема? Тем более, что и учитель весьма интересуется эмбриологией, в частности развитием куриного яйца, на котором легче всего наблюдать зарождение жизни.
Это была вторая тема, как бы подсказанная Гарвею Фабрицием. И этой теме — рождению всего живого на земле — Гарвей посвятит вторую половину своей долгой жизни. Пока же, в Падуе, Гарвея интересовала главным образом роль сердца в развитии зародыша.
Еще Аристотель, изучая историю возникновения и формирования самых разнообразных животных, считал, что сердце играет роль основной движущей причины в развитии зародыша. Гарвей вместе с Фабрицием наблюдал появление в яйце красной пульсирующей точки — первого зачатка сердца. Только после него постепенно возникали основные органы цыпленка…
Быть может, мы несколько преувеличили значение падуанского периода в научной деятельности Гарвея. Быть может, и наблюдения его и выводы в то время были менее весомы и законченны, чем мы это здесь изложили. К сожалению, в доступной нам биографической литературе о Гарвее именно этот период освещен наименее полно. Но это не так уж важно. Совершенно очевидно, что общение с Фабрицием, занятия у него и совместно с ним натолкнули Гарвея на тот круг вопросов, которыми он впоследствии занимался.
Важно также, что падуанская школа оказалась той средой, в которой будущий ученый получил возможность широко применять эксперимент, научился придавать ему первостепенное значение, понял, что без опыта и наблюдений не может быть подлинной науки.
Поэтому университет в Падуе с полным правом можно назвать колыбелью, где родилось и начало развиваться великое учение Гарвея, роль которого в медицинской науке трудно переоценить.
Этот плодотворный период учебы и начала самостоятельного мышления продолжался четыре года. В 1602 году Вильям Гарвей окончил университет, получил диплом доктора медицины, дающий право лечить и преподавать во всех странах и учебных заведениях, и вернулся на родину.
Возвращение
С дипломом в кармане Гарвей поехал прямо в Кембридж. Здесь его встретили с распростертыми объятиями. Еще бы! В падуанском пергаменте были вписаны похвальные отзывы анатомов, хирургов, медиков, имена которых гремели по всему ученому миру.
Но все же это итальянский пергамент, а не свой, английский, рассудил Гарвей и решил получить докторский диплом и в Кембридже.
Кланяться не пришлось: кембриджские профессора понимали, что такие люди, как Фабриций, не станут зря воздавать хвалу своим студентам. А вдруг из Гарвея и впрямь выйдет знаменитый врач! Что же им — оставаться в стороне? Как-никак начинал-то он свой путь на медицинском поприще в Кембридже!..