Вирикониум
Шрифт:
Явившись в башню на Монруж, Эшлим отчитался карлику о своем визите.
— Прекрасно, — произнес Великий Каир, потирая руки. — Превосходно. Лучше, чем я ожидал. Но нам не стоит останавливаться на достигнутом… Что скажете? Она должна прийти сюда и увидеть, каков я есть — человек, который сумел устроить свою жизнь, сделать ее вполне комфортной, но желает найти кого-то, с кем может это разделить!
Карлик пребывал в прекрасном расположении духа. Он моргал и подмигивал с уморительным самодовольством. Он съел грушу, смакуя каждый ломтик, потом энергично протер очки. Он откупорил бутылку «бессена» и предложил Эшлиму тост за то, что называл «успехом в романтических предприятиях». Иногда он казался чуть утомленным, несмотря на свое приподнятое настроение: непрерывно приглаживал руками волосы, а когда умолкал, его взгляд начинал блуждать. Ни с того ни с сего он вскакивал, бросался к двери
— Вчера утром в Уридже и Мондоре мои ребята арестовали своих — чиновники что-то напутали, — он издал смешок, который трудно было назвать непринужденным. — Можете себе представить?
Однако эта история, похоже, ему понравилась.
— Отнесите ей еще одно письмо, — приказал карлик. — Какие цветы сейчас продаются?.. Ладно, не важно. И имейте в виду: чтобы никаких «пока невозможно»! Хватит скромничать. Возвращайтесь и передайте мне ее ответ.
Он на миг задумался.
— В следующий раз, когда вы придете, мы займемся моим портретом.
Но к портрету он, похоже, давно потерял интерес.
Эшлим покинул башню со свертком, в котором оказались два молодых кролика, только что забитых. У каждого на шее красовалась зеленая бумажная ленточка, аккуратно завязанная бантиком. Толстуха к ним даже не прикоснулась. Карлик утверждал, что такой подарок на полуострове Мингулэй означает предложение руки и сердца, но Эшлим позволил себе в этом усомниться.
Скоро ему пришлось бегать от карлика к гадалке и обратно по меньшей мере дважды в неделю.
Поначалу это было ему не в тягость. Он прекрасно понимал, что выглядит как идиот, играя роль посланца любви, но это его устраивало, поскольку теперь он мог посещать Одсли Кинг на законном основании.
Теперь он без всякого опасения ходил по лестнице Соляной подати, полагая, что полицейские не посмеют арестовать того, кто пересекает границу по поручению их начальника. Он снова и снова рисовал Одсли Кинг, изо дня в день беспомощно наблюдая, как тает еще один тонкий слой ее плоти, как становятся глубже синеватые впадины у нее под скулами. Ее лицо словно избавлялось от всего лишнего, стремясь к полному соответствию скрытой костной структуре — соответствие, которое будет достигнуто лишь в момент смерти. Казалось, ее совершенно не интересовал портрет. Она вяло наблюдала за его работой и советовала «искать форму вещей». Пытаясь развлечь ее в эти долгие холодные часы, он рассказывал ей всякий вздор про Полинуса Рака, приписывал маркизе Л. скандальные любовные похождения, а Ливио Фонье объявил банкротом. Он немилосердно врал, а Одсли Кинг была готова верить чему угодно. Он чувствовал: впервые ее твердость поколеблена. Ее решимость остаться в Низком Городе держалась лишь на презрении к себе и чудовищной силе воли. Это вызывало у художника смутное разочарование, которое понемногу вытесняло решимость, наполнявшую его накануне неудачной попытки похищения.
За стенами мастерской раскинулся Низкий Город, и его состояние день ото дня ухудшалось. Со своей бессмысленной суетой, которую сменяли периоды то ли летаргии, то ли оглушенности, он словно подстраивался под настроение Одсли Кинг, подражая ее унылой подавленности. На железных перилах балконов болтались обрывки политических плакатов. Дождь прибивал к земле грязную траву. Цветы каштана обтекали, как серые восковые свечи. Чума захватила сперва Мун-стрит, потом Ураниум-сквер, превращая эти литорали в архипелаги — а потом затопила каждый из его крошечных островков, пока ничего не подозревающие жители спали. На раскисших кладбищах и пустых площадях полиция Братьев Ячменя сбивалась маленькими группами и глумилась над полицией Великого Каира. В заброшенных маленьких кафе точно трутни гудели поэты.
«Одсли Кинг наблюдает за этим, словно во сне, — писал Эшлим, начиная новую страницу в своем дневнике. — Выглядит она ужасно: голодная, отчаянная… и все еще полная надежд».
Он не мог избавиться от чувства вины. Примерно в это время написан его знаменитый «Автопортрет на коленях». Эшлим изобразил себя коленопреклоненным, с воздетыми руками. Глаза закрыты, словно он ползет вверх, ощупью находя путь в белесой пустоте. Кажется, что он наткнулся на какой-то невидимый барьер и прижался к нему лицом — с такой силой, что оно расплющилось и побелело, превратившись в маску отчаяния и разочарования.
Этот «барьер» был скорее всего зеркалом высотой в человеческий рост, которое он привез в город несколько лет назад, еще будучи студентом. Несмотря на его размеры и вес, Эшлим при каждом переселении из мастерской в мастерскую брал его с собой.
Оригинал, выполненный маслом, ныне утрачен, но акварельная копия позволяет понять, что это одна из самых сильных его работ. Эшлим не скрывал, что она ему не нравится, и в его дневнике мы читаем:
«Сегодня,
Отношения карлика с Братьями Ячменя продолжали ухудшаться. Правда, по-прежнему оставалось непонятно, что за заговоры и контрзаговоры там плелись. Однако Эшлим отмечает:
Он позволил себе опуститься. Он ходит в нечищеных ботинках, от него пахнет маслом для волос. Как-то раз я вернулся домой поздно ночью и обнаружил, что он меня дожидается. Стоит помянуть Братьев Ячменя, и он впадает в гнев, начинает обвинять их в предательстве и орет: «Они валялись в сточных канавах, пока я не вытащил их оттуда! И где благодарность?» Этот бред, похоже, утомляет его, и он по большей части проводит время, раскинувшись в кресле и вспоминая славные часы, которые провел в борделе на рю де Орложе.
Если заглянуть под маску его непостоянного, мерзкого нрава, станет очевидно, что он сущий ребенок. Его хозяева, насколько я понимаю, не сделали ему ничего дурного, однако он так ненавидит их, что даже придумал некий миф — на самом деле откровенную клевету, изрядно приукрашенную, — о том, как впервые их встретил. Детали изменяются день ото дня, но главное сохраняется.
По утверждению карлика, Братья Ячменя — последние представители некой расы то ли демиургов, то ли шарлатанов, которых выгнали из Вирикониума несколько сотен, а то и тысяч лет назад во время Войны с гигантскими жуками. Обнаружив, что отныне им предстоит жить в пустынях Севера среди выгребных ям, эти существа сначала возводили города из каменных кубов, «сложенных так неплотно, что между ними ветер свистел», после чего начали отправлять себя в прошлое, более счастливое и весьма отдаленное. К настоящему времени большинство из них достигло этой цели. Города стоят заброшенные, населенные лишь миражами, картинами или обычными людьми, которые пытаются подражать беглецам. Что касается Братьев Ячменя, их оставили в настоящем в наказание за моральную ущербность, присущую им по природе. Их гнало туда, куда они идти совершенно не хотели… В итоге их каким-то образом занесло в наш город.
История весьма запутанная, зато по ней хорошо видно, какие чувства обуревают карлика. Всем, что у него есть, он обязан Братьям, хотя был бы рад, чтобы это было не так. Когда он рассказывает, его глаза стекленеют и становятся неподвижными, словно события, о которых он рассказывает, разворачиваются прямо перед ним, подобно трудноразличимой картине. Он сопровождает рассказ широкими, но неуверенными жестами. Очень живо описывает детали, особенно архитектуру, и обнаруживает большую изобретательность, повествуя о грехах Братьев Ячменя, которые помешали им последовать в прошлое за своими повелителями. Если даже он не верит в собственные россказни от начала и до конца, то выбора у него не остается.
Однажды ночью карлик говорил о городе, построенном этой расой на севере — а может быть, и на небе, хотя не объяснял, как такое возможно.
Люди в черных плащах как будто плывут в нескольких дюймах над землей, не касаясь тротуара. Время от времени ветер проносит над ними тени, и вся картина дрожит, как вода. Их лица бледны от напряжения: они хранят ужасные тайны. Их глаза широко раскрыты, взгляды равнодушны. Они отдались во власть ветра, который, задувая между каменными домами, бережно несет их вперед. Иногда раздается смех, который тут же стихает, словно придушенный. Мы рядом с ними кажемся грузными и неуклюжими.
Каждый из них может сделать что-нибудь для вас, если поверит, что вы откроете ему некую тайну, неизвестную остальным. По вечерам ветер снова и снова воет и плачет над пустошью, и с ним в город приходят огромные ящерицы и такие же огромные насекомые. Он разбрасывает по улицам пригоршни пепла и ледяного крошева, похожего на мраморный бисер. По воскресеньям мокрые тротуары усыпаны мертвой саранчой. Братья Ячменя сменили много городов, но этот оказался хуже всех. Я нашел их в сточной канаве, а теперь они пытаются загнать в сточную канаву меня!
Минут пять после этой тирады он молчал. Потом захотел взглянуть на нож, который выдал Эшлиму перед попыткой похищения. Он всегда просил показать его: возможно, эта вещь символизировала узы, которые связывали художника с ним.
— Этот нож достался мне там, на севере. — объяснил он. — Ох, и пришлось мне побегать! Еще как! Вы знаете, что мы имеем в виду, когда так говорим? Это означает: сделать дело — и ноги в руки, пока не потерял голову!
И он закружился по мастерской, скаля свои скверные зубы и делая неуклюжие выпады ножом, пока не запыхался.