Вирикониум
Шрифт:
Каждый случай, идущий хоть немного вразрез с собственной значимостью, может привести к тому, что полетят искры. Вот та крупинка энергии, которая лежит в основе метафоры — и жизни.
Или:
Урок, который получен слишком поздно — это урок, который мы не смогли пройти по собственному желанию.
И на другой странице:
Ничто нам не препятствует, просто мы должны научиться действовать.
Он
— Неблагодарная, — говорил он, отводя глаза и уставившись в телевизор: там из ворот фабрики медленно выезжал автомобиль, потом набирал скорость и, миновав жилой район, мчался по пустой дороге. — Неблагодарная девчонка.
В среду после того, как я побеседовал с доктором Петромаксом в «Эль Греко», к мистеру Амбрэйсесу пришли два трубочиста. Самого мистера Амбрэйсеса не было дома.
— Он вас вызывал? — спросил я их.
Судя по всему, они этого не знали. Они терпеливо ждали в саду, пока я их впущу — крупный неуклюжий мальчик в ботинках фирмы «Dr. Marten's», [33] и мужчина, которого я принял за его отца, не такой рослый и куда более проворный. Я слышал, как он говорит:
— …в любом случае ты себе все четко представляешь. И видишь, как можно из этого выкрутиться…
33
Высокие тяжелые ботинки на толстой воздушной подошве, прошитые по канту крепкой желтой нитью. Первоначально разработанные для солдат, в 60-е годы они стали неотъемлемым атрибутом имиджа скинхэдов.
Мальчик не отвечал. Он с потерянным видом стоял на бетонной дорожке. Дождь превратил ее в зеркало, в котором отражалась пара толстых желтых бутонов крокуса. Кучи красных кирпичей, ржавой хвои, парник с облупившейся краской, дверь навеса, припертая заступом, чтобы не открывалась — все в этот день выглядело темным, да и день казался скорее октябрьским, чем апрельским.
— Мы привыкли работать в городе, — мальчик смотрел сквозь дождь. Потом он стер несколько капель, которые упали на щетину, покрывающую его костлявый, беззащитный череп и, похоже, приободрился.
— На этих улочках точно будут аварии, — пробормотал он. — Трактор вот в кого-нибудь врежется…
Потом он принес щетки и, застенчиво пряча глаза, расстелил два старых покрывала, чтобы не запачкать линолеум — они выглядели так, словно их соткали из свечного фитиля. В том, как он опустился на колени перед облицованным плиткой камином была какая-то заторможенность и аккуратность. Он казался ребенком, очарованным всем, что связано с огнем. Развернув над топкой парусиновый мешок, парень закрепил его полосами скотча, которые все с той же аккуратностью отрезал от катушки, и принялся тыкать щеткой сквозь сумку. Наконец запах сажи, щедрый и резкий, наполнил комнату. Парень внезапно
— Еще три колена, — объявил его отец.
— Трех не будет, — отозвался юноша, изогнувшись и просунув щетку подальше в дымоход. — Пойду посмотрю.
— Я слышу, как ерш наверху гремит.
— Не знаю, что там гремит, но наружу ничего не выходит.
Отец и сын уставились друг на друга.
— Ну как, прошло?
— Ага.
— Тогда нам тут больше делать нечего.
Мальчик аккуратно принялся втаскивать щетку, снимая коленца-удлинители одно за другим, в то время как отец смотрел на него сверху вниз, тяжело дыша и подбоченясь, ожидая, что предмет, в который уперлась щетка, вывалится. Потом они сняли сумку и продемонстрировали, что камин на три четверти высоты завален сажей. Впрочем, кроме сажи, там ничего не оказалось. Мальчик торжественно скатал скотч в блестящий липкий шар. Он пригласил меня заглянуть в дымоход, но все, что я увидел — глубокое черное жерло, похожее на пещеру, покрытую соляными наростами. Я не ожидал, что его внутренняя поверхность такая грубая.
— Вот видите, — обратился он ко мне. — Я вообще не представляю, как ваш друг умудряется его растопить.
Когда я передал его слова мистеру Амбрэйсесу, тот встревожился.
— А Петромакса с ними не было?
Я рассмеялся.
— Конечно, не было. Он ведь не трубочист?
— Никогда никого сюда не пускайте! — закричал мистер Амбрэйсес. — Этот парень… Руки у него были крупные? Такие неуклюжие, со сломанными ногтями?
Он пропустил мою реплику мимо ушей. Казалось, куда больше его занимал ответ на первый вопрос. Он снова и снова шептал:
— Это были просто трубочисты.
Внезапно он лег на спину, среди очесов и обрывков бумаги, которыми был усеян пол, подтянулся к камину и попытался заглянуть в дымоход — точно так же, как это делал я. Что бы он там ни увидел — или не увидел, — он снова вскочил. Он носился по комнате, распахивал настежь дверцы буфета и снова захлопывал; схватил пару открыток, которые дочь прислала ему от Австралии, с облегчением посмотрел на яркие марки и фантастические картинки… и наконец разложил их на каминной доске.
— Все на месте, — сообщил он. — Вы не позволяли им ни к чему прикасаться?
Когда я сказал, что не позволял, он, похоже, успокоился.
— Взгляните сюда!
По его словам, он извел целую пачку карточек, фотографируя на «полароид» три пары женских туфель, которые кто-то бросил в канаву на Акрлейн — там, где он поворачивает направо и упирается в Манчестер-роуд.
— Я заметил их в воскресенье. Они были все еще там, когда я вернулся, а сегодня утром исчезли. Вы можете сказать, кто их там оставил? Или зачем?
Я понятия не имел.
— Кто приехал специально, чтобы вытащить их из сухой канавы на краю болота, куда местные фермеры сбрасывают мусор?
У карточек уже появился тот легкий зеленоватый оттенок, который иногда возникает на моментальных снимках через два-три дня после съемок. Туфли были с открытым мыском и казались очень хрупким: пара вечерних туфелек из черной замши, украшенные кусочками шоколадного меха, туфельки их прозрачного пластика и отделанные по краям синей кожей с металлическим оттенком, и пара легких сандалий цвета каштанового ореха с длинными ремешками, которые должны были крест-накрест обхватывать лодыжку.