Вирикониум

Харрисон Майкл Джон

Несколько секунд стражники осторожно обдумывали его слова, потом все, как один, кивнули и зашагали прочь. Когда они удалились на некоторое расстояние, мальчик вскочил, бросил на Рожденного заново взгляд, полный горькой ненависти, и полетел по коридору следом за ними. Его меч остался там, куда его швырнул Гробец. Карлик поднял клинок.

— И как прикажешь это понимать? — спросил он, обращаясь к Фальтору. Фальтор слепо глядел вслед мальчику, его тонкие руки напоминали белый воск, намазанный прямо на кости.

— Я пропал, — Фальтор отвернулся к стене. — Они больше не признают меня вождем. Скоро ни один из них не захочет повиноваться, и мне придется убивать их.

Он издал звук,

который мог быть и смехом, и рыданием. Все это время его спутники почти не шевелились, но наблюдали за ним то ли с опасением, то ли с насмешкой — чем бы эта эмоция ни была и ни казалась. Рожденная заново, чувствуя, как он страдает, вышла вперед и неуверенно положила руку ему на плечо.

— Я… — начала она и произнесла несколько слов на языке, которого Гробец не понимал: — Mein Herz hat seine Liebe. Ha заре своей юности я…

Было ясно, что она не в состоянии помочь, и это, в свою очередь, очень ее огорчало. Она похлопала Фальтора по плечу и огляделась, ища поддержки.

— На заре своей юности я внесла скромную лепту. Блэкпул и Венеция станут едины. Кружится звездный небосвод — ячменных зерн дрожащий хоровод!

Ее голос сорвался. Она рыдала. Как ни странно, именно убийца из Низкого Города попытался успокоить ее. Он коснулся ее руки, и его порочное, безжалостное лицо на миг исказилось: после секундного замешательства Гробец решил, что это была попытка улыбнуться. Женщина улыбнулась в ответ… и вся преобразилась. Там, где карлик прежде видел только пугающую пустоту, теперь сиял восторг, разум осветил ее черты. Казалось, со светильника сбросили покрывало. Рожденная заново выпустила руку убийцы, отступила и начала танцевать, напевая:

Мы покинем нынче Вегис —Фал-ди-ла-ди-я,Мы покинем нынче Вегис —Фал-ди-ла-ди-я,С берегов озер алмазныхМы увидим рыб чудесных,На вершинах горных пиковПрокричим: «Эректалайя!»

Услышав это, Эльстат Фальтор зажал уши ладонями и застонал.

— Я не могу забыть тех людей в прекрасных садах! — воскликнул он и ударил себя в висок основанием ладони. — Эрнак сан Тенн! Сколько прошло с той полночи, когда я смотрел в твое сладостное безумное лицо и шагал с тобой по тротуарам рю Морг?

И со стоном бросился прочь по коридору, наружу, на ходу сбрасывая доспехи.

Легкий ветер гуляет по коридорам, он пахнет пылью и гиацинтами. С ним пришла тишина — вещество, а не отсутствие звука, пришла, чтобы заполнить уши пустых комнат, покинутых лестниц и неподвижных безмолвных фигур, созданных в те времена, когда Земля была невинна.

В этой тишине Гробец-карлик отчаянно искал то, что вернет ему уверенность. Но женщина отступила, спрятавшись в свои воспоминания, ссутулила плечи и закрыла глаза, лишь призрак нежности играл в уголках ее губ. Так или иначе, в ее словах не было никакого смысла. Убийца сардонически ухмылялся, пожимая плечами, словно освобождая себя от ответственности — по крайней мере от ответственности за эту сумасшедшую.

…Это движение, похоже, вызвало у него боль где-то в области нижних ребер, и на его лице тут же появилось кислое выражение, характерное для людей, полностью сосредоточенных на собственной персоне.

— Тут что, все с ума посходили? — раздраженно проворчал Гробец, обращаясь к самому себе, и наконец повернулся — почему-то очень неохотно — к человеку в плаще, похожем на саван, который стоял чуть в стороне,

изучая свихнувшуюся машину — с таким видом, словно с ее помощью надеялся нарушить последний из безумных законов вселенной. Машина напевала, рассказывая ему о своей непостижимой боли, а он, неподвижный, как таинственная статуя, завернутая в полотно, шепотом отвечал ей. Это напоминало разговор двух глухих. Гробец поднялся и втиснулся между ними, подбоченясь и с вызовом вглядываясь в невыносимую темноту под капюшоном незнакомца.

— Оставьте ее в покое, сударь, — сказал он. — Понимаю, это должно быть очень интересно, но скажите мне: Город действительно спятил?

Тишина.

— Очень хорошо. Тогда, если вы друг Фальтора, так хоть скажите, когда у него опять это началось. Я — Железный Карлик. Возможно, вы о таком слышали. Я разбудил его, чтобы он помог нам победить северян. Это я сделал благодаря одному старику, который поделился со мной опытом…

Гробец вытянул шею. Несмотря на все усилия, он не смог разглядеть лица… однако чувствовал, что глаза, скрытые где-то под капюшоном, смотрят прямо на него.

Терпение у карлика лопнуло. Он выхватил нож.

— Да скажи ты хоть слово, холодный пудинг! Или мне тебя ломтиками настрогать? Вы тут в самом деле ничего не знаете — или просто рехнулись поголовно?

Человек хихикнул.

— Ты же знаешь, карлик: когда мы виделись в последний раз, борода у тебя горела, а голова была пробита! Ты так скоро все забыл? Я хотел спросить тебя еще тогда, только не было времени: как ты жил эти восемьдесят лет, с тех пор как мы расстались у подножия моей несчастной башни? Сколько перемен мы с тобой вызвали в этом мире! Видел ли ты хоть кого-нибудь из моих детей, бродя из пустыни в пустыню, из Пустоши в Пустошь?

И он откинул капюшон и рассмеялся сухим, древним, загадочным смехом — Целлар, Повелитель Птиц…

5

Гален Хорнрак и Метвет Ниан

Целлар, Повелитель Птиц…

Целую вечность он прожил в пятиугольной башне, затопленной подводным сумраком. Все это время вокруг мерцали и тикали приборы, а датчики лизали потревоженный воздух, отмечая появление новых предметов и смену времен года. Теперь он пришел, оставив холодные засоленные болота и эстуарии, завывания ветра, горбатое море и вопрошающие крики полярной крачки. Он пришел, оставив позади войну Двух королев, своих металлических птиц, гибнущих тысячами. Он пришел из давнего забытого сна-мечты о Срединной эпохе, покачивая головой при мысли о боли и красоте — брат-близнец демиургов долгой Послеполуденной эры Человечества!

Чему он был свидетелем? Тому, что нам никогда не доведется увидеть? Тому забытому, что мы вряд ли сможем вообразить?

Линии и фигуры на его удивительном одеянии корчатся и дрожат, как измученные инопланетные животные. Геометрия помнит, хотя он, возможно, забыл.

— Все изменилось, — вздыхают они. — Ничего не осталось от того прекрасного мира, он исчез, и с ним пришел конец всему. Башни, что возвышались над этими пустошами, теперь рухнули. Мир, чье вращение они остановили на тысячелетия, снова пришел в движение. Мы не находим здесь ничего подобного тому состраданию, чистому, беспощадному и бесплодному; ничего подобного той жестокости, подчиненной строгим закономерностям; не находим ничего похожего на искусство. Успокоился безбрежный воздушный океан, который они наполняли гулом под сенью пяти рукотворных планет, посылая свои поэмы в ледяное пространство. Их библиотеки лежат раскрытой книгой, но ее читают лишь ветры пустыни, стих последний звук их шелестящего шепота. Так же исчезнете и вы, философы и шуты, все вы — те, кто лихорадочно цепляется за звезды…