Виринея
Шрифт:
– Куды класть-то? В этот в самый? А как класть-то?
Разбитная, смешливая солдатка опустила листок и, сверкнув смеющимися глазами, сказала:
– Баба и та в счет пошла. А ну, бабы, не подгадь, клади за пятый...
Учитель сердито крикнул:
– Агитация у ящика запрещена. Опустила и уходи.
– Чего-й-то. Ты больно-то не ори, отошло ваше время орать-то. Пятый самый правильный.
Крепкотелую, но слепую старуху ввели под руки две молодые бабы. Она, шаря кругом невидящими
– Где икона-то? Что-й-то сбилась я в углах с перепугу-то.
Покрестилась истово и громко торжественно сказала:
– Помоги, господи, не в зло, а в добро. Допусти постараться в дело.
Поклонилась поясным поклоном и позвала:
– Ну-к, Марька, веди где тут ящик-то? Куды совать, направь руку-то мою.
Председатель завозился на стуле и крикнул:
– Нельзя, нельзя. По закону лишена права голосовать. Слепые не допускаются...
Старуха властно оборвала:
– А ты что за человек и какой такой закон? Бог обидел, и люди обидеть хочут? Я листок за десять верст пешком несла... И я сыновей для войны родила, и я над землей тужилась, а мне нельзя. Кажи, Марька, куды опускать. Не может он не допускать меня!
– Но я не имею права. В законе ясно сказано...
И за столом, и в дверях, даже за открытым окном на улице начался шум:
– Пусть опускает! Для бедного народу, будто бы, старается, а она из бедных бедная.
– Правда, пешком шла. Лошади не достали нигде, а на чужую подводу некуда.
– Сами семьями приехали. Чать не виновата, что ослепла?
– Опускай, бабушка, не слушай! Теперь слобода, а они все с издевкой.
– Опускай, опускай! Покажи ей щелку-то, эй, востроносая, покажи, говорю!
– Энтот там расселся посередке-то. И вытряхнуть недолго, коль бедным запрет делает.
Суслов привстал и громко утвердил:
– Опускай, бабушка. Всякому закону по делу да по нужде должно быть послабленье. Не старые времена. Теперь для человека легкости хотят, а не обиды.
Председатель развел руками, еще сильней задергал бровью и смирился:
– Ну, опускай, только чтоб мне в ответе не быть.
Старуха опустила листок и опять помолилась:
– Господи, помоги.
Бабы увели ее.
В горницу ворвался косоглазый мальчишка в черном бешмете, в порыжевшей тюбетейке на бритой голове и с длинным кнутом в руках. Прямо к столу кинулся.
– Тебе чего, малайка? Куда лезешь?
– Башкирскай листка номр втарой айда давай. Отбирай мужикам. Ваша ни нада, наша ни хватаит. Ваша вота.
Вынул из-за пазухи кипку смятых листков и бросил на стол:
– Айда отбырай пыжалыста скарей, наша волость ждут. Вирхом скакал, шибко лошадь гнал!
Председатель выругался и замахал руками. Писарь сбоку на стуле
– Дуй!
Тот блеснул косыми глазами, взял листки и убежал из горницы. Учитель вздохнул, потер лоб и покачал головой. Народ подходил. На улице шум все сильней становился. Солдаты смотрели в окна с улицы и громко определяли:
– Это краснорожий номер первый. Эй, Павел, садани его от ящика.
Злой мужичий голос с улицы крикнул:
– А за пятый - самая прохвостня. Конокрад битый нашинский пятый номер понес, я видал.
– Прошу без агитации. Где милиционер?
Солдат, стоявший у ящика, громко и наставительно объявил:
– Когда мы на фронте выбирали, дак у нас так-то было постановлено.
Председатель завопил:
– Послушайте, товарищ, уходите от ящика! Вы не имеете права второй раз голосовать. Чортова окраина! Выбираем не в один день с другими, а с запозданьем, вот и... Я вам говорю, вы не имеете права! Я сообщу - все выборы пропадут. Опротестуют.
– А тебя кто тянет сообщать?
– Да ведь я же обязан.
– А ты для нашего брата старайся, а не против нас! Мы кровь проливали, да не смей в своей волости.
И потянулся к ящику. Но Суслов удержал его за рукав:
– Не скандаль, нельзя. Еще, правда, всем навредишь.
– Дак и ты против солдат?
– Говорю, не скандаль. Уходи!
Тот сплюнул, но Павла послушался, скомкал листок и бросил его на пол.
А у стола новая заминка. Кривоногий, встрепанный мужиченка совал председателю штук шесть листков.
– Который тут третий? А? Я заспешил, да спутал. Ровно отдельно клал, а на же поди, сбилси. Ну-к, покажи.
– Да понимаете вы, тайное, тайное! Нельзя показывать.
– А какие тут тайности! Все знают. Я сперва-то за пятый хотел, да на третий меня сбили. А который лучше-то?
Председатель безнадежно схватился обеими руками за голову:
– Совершенно невозможно. Разъясняли, все деревни изъездили. Да что же теперь делать?
Суслов засмеялся, встал, взял мужиченку за плечи и вывел его из горницы. Дальше гладко дело шло. Только шум с улицы мешал.
Вдруг опять зычный голос на улице шум покрыл:
– Мокрушкин со своего хутору! целу подводу с первым номером привез. На тройке приехали. Не пущай его!
Но толпа привычно расступилась перед Мокрушкиным. Он, сверля встречных черными острыми глазками, сладким голоском теноровым отшучивался:
– А кто видал, что первый? Я второй привез. За башкир, они - народ покладливый. Они мне больше русских по душе. От них, можно сказать, жить начал. Я за башкир. Второй, второй номер.
Угрюмый длинный солдат зло оборвал его: