Вирсавия
Шрифт:
И тут Вирсавия улыбнулась совершенно открыто — разве же придет кому-нибудь в голову пронзить мечом убогого Мемфивосфея?
И все же почти все женщины умеют рожать, сказала она. Только бесплодные не могут родить от слабости своей.
Это первый твой ребенок? — спросил он.
Да. Он будет моим первенцем.
Рождение — это чудо, сказал Мемфивосфей. Но чудо нечистое и постыдное. Бог печется о человеке, но гнушается способа рождения его. Потому-то родить надлежит в уединении.
И потому-то я ничего об этом не знаю.
Но Ахиноама, та, что всегда была повивальною бабкой
И она поможет Вирсавии родить.
Когда придет время родить, ты должна стать на колени, широко раздвинувши ноги и упершись ладонями в пол, лицо надобно поднять вверх, чтобы Господь видел тебя. Волоса твои соберут в узел, чтобы не закрывали они твои глаза, и не попадали в рот, и не делались нечисты от слюны и чтобы ты их не грызла, зубами ты будешь держать деревянную палочку от дерева ситтим, а серьги твои должно вынуть, чтобы от боли нечаянно не схватиться за них пальцами и не разорвать уши, спину тебе укроют мягким плащом — от пота, потником. И будешь ты корчиться, и тужиться, и терзаться, будешь изгибать спину, как лань, когда справляет она нужду, и будешь призывать Бога в тесноте твоей, до крови разобьешь лоб твой о половицы, и будешь прижимать руки ко чреву твоему, и когда дух твой от муки и боли едва не расстанется с телом, тогда разрешишься ты от бремени твоего, тогда повивальная бабка ухватит голову младенца и вытащит его из тебя, и ты разрешишься.
И вот Вирсавия родит свое дитя в собственной комнате в царском доме, и происходит это на полу, и, когда дитя уже почти родилось, Ахиноама, которая стоит у Вирсавии за спиною, кричит:
Не бойся, ибо это сын!
Когда же этот сын родился, увидела Ахиноама, что дело еще не закончено, у младенца на пятке виднеется что-то вроде птичьей лапки, как лапка голубя или когти на клюке Мемфивосфея, и она кричит Вирсавии, что ложиться пока нельзя, не пришло еще время отдыхать, надобно еще немного потужиться.
И Вирсавия тужится, напрягает последние силы и уже почти без боли быстро разрешается крохотной девочкой, не больше усохшей руки Ахиноамы, сморщенной, однако вполне сложившейся девочкой, которая вцепилась в брата, она мертва, но пальчики ее крепко впиваются в ножку брата пониже щиколотки, Ахиноама лишь с трудом, обеими руками, разжимает их.
Затем она бросает эту птицеподобную девочку служанкам, показавши им взглядом и кивком головы, что надобно унести ее прочь, закопать в бочке с отбросами, — никто не должен знать о ней, ни Давид, ни Вирсавия, ведь это не настоящее дитя, а просто толика нечистоты, толика последа.
Но Ахиноама знает, что означает эта девочка: мальчик умрет, ее послала похитительница детей Лилит, Лилит запечатлела новорожденного когтем смерти.
Дышит он странно, со свистом. И не хочет сосать грудь Вирсавии.
Нафан помазывает елеем лоб его и свистящую грудь, но тщетно. И Давид думает: ведь это он обрек его смерти.
Мемфивосфей приносит в жертву ради него трех овнов, но дитя продолжает чахнуть.
Шевания играет для него пять священных напевов, но он как будто бы и не слышит их.
Быть может, молоко Вирсавии поражено духами болезни, быть может, царю
Так говорит Ахиноама — хотя бы что-нибудь ей ведь нужно сказать.
Тогда Давид отведывает молоко, ложится рядом с Вирсавией, упершись плечом ей под мышку, будто младенец, обеими руками берет ее грудь, припадает губами к сосцу и сосет с такою силой, что Вирсавия содрогается от боли, всем своим существом, с ног до головы; Давид набирает полный рот молока и смакует, как вино, ласкает им нёбо и глотает осторожными маленькими глотками, смакует, чмокает языком и губами, как будто бы во всем Израиле нет человека, более сведущего в материнском молоке.
Нет, молоко превосходное, никогда он не отведывал напитка приятнее, нежное, бархатистое, оно подобно меду, смешанному с овечьим молоком, или пальмовому вину; прежде чем встать, царь еще раз набирает полный рот, так что щеки надуваются и лоснятся, будто тугой от вина кожаный мех, а потом Ахиноама перевязывает кровоточащую грудь Вирсавии.
Но Вирсавия с самого начала знает, что этот сын умрет. И еще пока он жив, она стремится забыть его.
Откуда же она это знает?
Она увидела это в глазах Ахиноамы, когда та запеленала его и впервые положила к ее груди.
Она поняла это по той небрежности и рассеянности, с какой Нафан помазывал его святым елеем.
Она слышит это в молчании новорожденного, ведь дитя, которое намерено жить, кричит от страха и ужаса.
Она чувствует это по его дыханию, влажному и пахнущему землей.
Она знает это в сердце своем.
И уже на третий день молоко ее иссякает.
Давид же выходит на малый свой луг позади царского дома, разрывает одежды свои, и посыпает прахом волосы, и ложится на землю. Он отказывается от пищи, которую посылает ему Вирсавия, непрестанно, целыми днями молится за жизнь сына, а ночами спит без одеяла и без козьих шкур и воды пьет ровно столько, чтобы не умереть от жажды.
И когда младенец умирает, умирает он на руках Ахиноамы, Вирсавия спит, она только и делает, что ест и спит, хочет поскорее набраться сил, а Давид встает с земли, и надевает великолепный плащ, и требует, чтобы подали ему, и Мемфивосфею, и Амнону, и Авессалому, сыновьям его, обильную трапезу. Принеся жертвы и помолившись в доме Господнем, он велит также, чтобы на восьмой день после рождения мертвому младенцу сделали обрезание, чтобы нарекли ему имя благословенного, и отвезли в Вифлеем, и похоронили у отцов его. Глаза ему закрывать не надобно, ведь он их не открывал.
_____
У царя Давида был теперь новый музыкант, который играл для него на кинноре, — Шевания, тот юноша, что трубил трубами и однажды ночью стерег Вирсавию, и играл он на Шафановом кинноре. И царь очень любил его.
Вирсавия, Мемфивосфей и Шевания. Вот так оно было.
Более года уже противостоял город Равва осаде израильтян, шесть раз осажденные аммонитяне отбрасывали от стен Иоава и войско, а один раз отбились от одинокого Урии.
Но теперь вода в колодезях иссякла, загадочные болезни поразили скот, пропала у животных сила в ногах, быть может, осаждающие пустили в город больных крыс, нередко случались пожары, а женщины перестали рожать детей.