Вирсавия
Шрифт:
Немного погодя царь Давид поднялся, он не смотрел на нее, обратил к ней свою широкую, чуть сутулую спину, оправил одежду, движения его были тяжеловесны и решительны, будто показывали, сколь он непоколебим и бесстрастен, рыжеватые, дремучие волоса лежали на плечах.
Совсем недавно они были почти одно, его пот увлажнял и холодил ее кожу, и волосок от его бороды пристал к ее губам, но теперь тело его вдруг представилось Вирсавии необычайно далеким, она не посмела бы окликнуть его, даже робко, с глубочайшим трепетом, он виделся ей таким же чужим, как кумир, изваянный финикийскими каменотесами, и она вряд ли сознавала еще, что он человек.
Затем Вирсавия тоже встала, стала подбирать
И стремительно, едва уловимо промелькнула у нее мучительная мысль, что царь завладел ею и бродил теперь внутри ее тела, что она позволила ему наполнить себя, как будто была порожним, дотоле не использованным сосудом. Болезненная судорога стиснула ее нутро, а когда царь вдруг обернулся и посмотрел на нее, она, точно пытаясь защититься, наклонила голову и непослушными от робости пальцами стала приглаживать растрепавшиеся, спутанные кудри.
Ни в коем случае нельзя ей лишиться чувств, нельзя пачкать блевотиной кедровый пол царя Давида.
_
Вирсавия, однако, возвратилась в дом Урии. Воины с огромными мечами провожали ее, липкое семя царя медленно стекало по ее ляжкам, она думала о пленниках, и рабах, и побежденных со склоненною головою, обо всех тех, кого на глазах у нее вели вверх по лестницам к царскому дому. Пленница, побежденная — вот кем она чувствовала себя. У побежденного нет более намерений, думала она, нет стремлений, нет цели, побежденный свободен от надежд и мечтаний, всеми покинут и свободен. Свободен быть пленником.
Чтобы состояние это не длилось вечно, ей должно победить царя Давида.
Каждый вечер шли дожди, была весна, месяц авив, Иоав, и храбрые военачальники, и воины осаждали царский город аммонитян, Равву; Урия был одним из тридцати семи храбрых у Давида. Царь Раввы Аннон обесчестил послов, которых Давид послал к нему, когда воцарился он на престоле, и Урия был среди этих послов, Аннон заподозрил в них соглядатаев и обрил каждому половину бороды, а одежды обрезал до чресл. Потому-то Господь повелел царю Давиду завоевать землю Аммонитскую и уничтожить детей Аммоновых, и теперь Иоав с войском стоял под стенами стольного города, во исполнение воли Божией разорили они и опустошили земли вокруг Есевона и Медевы, истребили десять тысяч мужей и три тысячи рабов отослали в город Господень Иерусалим; скоро они ворвутся внутрь стен, и разрушат город, и уничтожат аммонитского бога Милхома, чтобы впредь тот никогда более не утверждал, будто он есть Господь, чье подлинное имя Иегова.
Урия? — сказал царь Давид. Храбрый? Хеттеянин?
Пошлите за ним! Пошлите гонца к стенам Раввы, в воинский стан! Скажите военачальнику Иоаву, что волею Господа должно Урии немедля отправиться к царю в Сион!
Затем он приказал Шевании, тому, что трубил трубами и назначен был для священных занятий, пойти в дом Урии, к Вирсавии.
Ты будешь стеречь ее, сказал царь. Будешь стеречь ее так, как будто ты пастырь, а она овца, самая драгоценная во всем Израиле!
Шевания уже вышел из горницы, уже отвернулся, готовый сбежать вниз по лестнице, но царь окликнул его:
Она не должна покидать дом свой, она принадлежит мне, я завоевал ее, она моя пленница, нет ей цены!
Когда шаги Шевании стихли, объяла царя тоска, он желал оказаться на месте этого отрока, поспешить к ее дому и стеречь ее, быть свободным от всех обязанностей, кроме послушания: видеть, как она приготовляется ко сну, поднести чашу с водой к ее постели, устроить себе постель у ее порога и тем показать ей, что она пленница, слышать
Она первая женщина, думал он, она вышла прямо из рук Творца, не изменили ее все те рождения и смерти, какие испытал род людской, она явилась прямо из рук Творца.
Быть может, я сам измыслил Вирсавию? — думал он. Быть может, она возникла в тот самый миг, когда взгляд мой упал на нее? Быть может, сила и желание в глазах моих создали ее из воздуха? Быть может, она всего лишь мимолетное облачко, которое скоро исчезнет?
И он подумал о своих женах, о пятидесяти двух женах в женском доме, об Авигее из Кармила, и Маахе, и Аггифе, и Эгле, и всех остальных, о запахе их, о невнятных, а порою крикливых голосах, о пошлости их и сластолюбии.
Мысль об Ахиноаме Изреелитянке наполнила его мимолетной печалью, Ахиноама родила ему Амнона, первенца, она помогла всем остальным его женам родить всех остальных его сыновей и никогда не сетовала, если он на время забывал, что есть она на земле. Черные, блестящие волоса ее поседели, левая рука усохла и почти не двигалась от неведомой болезни, которую наслала на нее какая-то из других жен; только когда помогала Ахиноама роженице разрешиться от бремени, рука эта ненадолго вновь оживала; она лишилась трех зубов, что были некогда сплошь крепкими и белыми, а верхняя губа ее поросла густым черным пушком. Печаль и забота подобны любви, думал царь. Ахиноама и Вирсавия. Первая и последняя, защищенность и бренность, истина и обманчивость, сытость и голод.
Он чувствовал, что должен поговорить с кем-нибудь, а единственный, с кем он мог говорить, был Господь.
Хелефеи и фелефеи с огромными метательными копьями и тяжелыми медными щитами, привязанными ремнем к плечу, последовали за ним, они думали, он направляется в женский дом, дабы исполнить свои царские обязанности; они же, по обыкновению, будут веселиться с рабынями в большом нижнем покое — пока они ожидали царя, арамейские рабыни всегда танцевали для них.
Но царь пошел не к женскому дому, а к скинии Господней, и стражи тотчас решили, что выглядит он бессильным, и переглянулись, разочарованно и многозначительно. Возле скинии Господней никакого веселия не было, можно разве только перекинуться в кости либо позабавиться с нищими, которые всегда лежали и сидели на камнях у ограды переднего двора. На худой конец и нищие спляшут.
Давид беседовал с Богом в скинии, во внутреннем помещении, отделенном разноцветной пурпуровой, голубой и червленой завесой, в святая святых, где стоял ковчег откровения, где Господь в невидимости и непостижимости своей восседал под крыльями херувимов, что были на крышке ковчега. Наискось от себя Господь мог видеть золотой седмисвещник и стол для хлебов предложения с лепешками на елее, и круглыми хлебами, и тонкими неквашеными опресноками.
Лежали там и невидимые хлебы, которые один только Господь мог видеть и только Он один ощущал их запах, и были то хлебы предложения хлебов предложения, кои священники, подражая обыкновенным пекарям, месили благоговейными, торжественными движениями и как бы пекли над жертвенником всесожжения. Воображаемые хлебы, мнимые хлебы, призрачные хлебы, хлебы, что выпекались из чистой святости, и ничего более.
Запах утреннего курения и полуденной жертвы всесожжения был еще силен, Давид так и не сумел привыкнуть к сладкому и тяжелому дыму, знал только, что Господь желал дурманного этого дыма ежедневно.
Он стал на колени пред ковчегом откровения, воздел руки, и устремил взор на крышку, и несколько времени вслушивался в дыхание Господа и в безмолвие. И вот начал беседу, и пользовался словами, которые и сам он, да, наверное, и Господь давно уже знали наизусть, и говорил тихо и осторожно, как бы сам с собою, медленно, будто слова шли по узкому мостику над пропастью. Обращенное вверх лицо его было бесстрастным и спокойным, почти таким, каким бывало оно, когда Шафан играл царю.