Виртуоз
Шрифт:
Уже увидел ряд стеклянных окошек, как вдруг навстречу, из нескольких дверей разом хлынул вал шумных, разгоряченных людей, облаченных в одинаковые футболки и куртки.
Их было множество, воспаленных юношей и девушек, кричавших, толкавших, набивавшихся в огромный зал. Задние давили на передних, заполняли все гулкое пространство вокзала. Kaзалось, снаружи, к перронам, подкатывали поезда и высаживали яростную, остервенелую молодежь в одинаковых футболках и спортивных куртках с красной надписью: «Наши». В руках у них были свернутые флаги, скрученные транспаранты. В них присутствовало пугающее единообразие, словно все они вылупились из одинаковых яиц, отложенных плодовитой и хищной птицей. Яйца лопались, из них,
Толпа молодежи высыпала на площадь. Строились в отряды. Рокотали мегафоны. Разворачивались флаги. Раскручивались транспаранты. Отряды что-то скандировали, кому-то грозили, кого-то желали уничтожить. У них был враг, ненавистный преемник, объект для удара. И этим врагом был Алексей. В него дули металлические сквозняки мегафонов, целились древки флагов, указывали пальцы неистовых командиров.
Он кинулся прочь, к стоящим желтым такси. Влетел в одну из машин и увидел знакомого таксиста в фуражке. Тот с сожалением на него посмотрел:
— Видать, в Сибирь поезда не ходят? Теперь-то куда?
— Самолетом, в аэропорт. Забыл, как называется, — затравленно произнес Алексей.
— Должно, Шереметьево. Туда, что ли?
— Туда.
Такси перетекало из одной огненной реки в другую. Автомобили казались слизистыми рыбинами, стремящимися на нерестилище. Забивали улицы, взбухали горбами, жадно дышали жабрами, выкатывали воспаленные золотые глаза. Повсюду урчало, надсадно завывало, трескуче шумело, — это пробирались с фиолетовыми вспышками кареты «Скорой помощи», милицейские машины, лимузины каких-то важных персон.
— Ну, все, на Ленинградку выбрались. Теперь по прямой до Шереметьева, — облегченно вздохнул таксист, шевеля под лакированным козырьком кущами рыжих бровей. Но внезапно поток замедлился, залип и остановился. Широкую улицу преградило милицейское оцепление, какие-то крики, толпа.
— Ну, это теперь надолго, — сокрушенно произнес таксист. — Днем передавали по радио. В районе «Динамо» состоится гей-парад.
— Не могу ждать. Пешком пробьюсь, — Алексей вытащил почку денег, показал таксисту. Тот снова надел очки, щепетильно взял из пачки купюру. Отсчитал из бумажника сдачу. Вернул Алексею:
— Раньше-то, чуть что, силой в Сибирь посылали. А теперь человек добровольно хочет, а его не пускают, — произнес таксист вслед покидавшему машину Алексею.
Улица была перекрыта. Раздраженно гудели машины, стесненные запрудой из милицейских рядов. На проезжей части, в присутствии множества репортеров, телевизионных операторов, журналистов с блокнотами и диктофонами, протекало действо. Пестрая, ярко расцвеченная, в экстравагантных одеждах, колыхалась толпа. В передних рядах популярный эстрадный певец растворял рыбий огромный рот, издавая сладострастные всхлипы, смачно сглатывая набегавшую слюну. Губы его были выкрашены яркой помадой, он вращал тучными бедрами, поддерживал ладонями пухлые груди. За его спиной танцевали два мускулистых, полуголых атлета, недвусмысленно приближая напряженные торсы к ягодицам певца. Тут же в обнимку шествовали известный телеведущий — Алексей не мог вспомнить его имя — и думский депутат, часто мелькавший на экранах, — Алексей забыл его фамилию. Телеведущий, приземистый, с голым шишкастым черепом, дикими красноватыми глазами, напоминал старого самца шимпанзе, влюбленного в свою молодую самку. Этой самкой был депутат, в женской блузке с декольте, кружавчиками, в шляпке, из-под которой выбивались нежные локоны. Оба обнимались, оглаживали друг друга, демонстрировали неразлучную привязанность.
И
Алексей, пытаясь пробиться сквозь многолюдье, вдруг почувствовал, как его затягивает вглубь липкой, струящейся гущи. Алексею стало отвратительно и ужасно. Его личность подвергалась насилию. Его человеческой сущности грозила чудовищная трансформация. Город, в котором он оказался, был дьявольской кухней, в которой готовилась омерзительная порода людей. Отпрянул, напуганный вспышкой фотоаппарата. Отыскал знакомое такси, которое тут же развернулось и помчалось назад, в объезд препятствия.
— Теперь куда, сибиряк?
— Куда-нибудь на край Москвы. Выберусь из города, а там как бог даст.
Пожилой таксист был невозмутим, словно давно привык к уродствам огромного города, в котором он доставлял пассажиров из одного круга ада в другой.
Они кружили среди переполненных улиц, застревали в пробках, перелетали эстакады. Вырвались на прямой, как луч, проспект. Двинулись к московской окраине. Там Алексей оторвется от зловещего города, одолеет его адское притяжение. Проселками, перелесками достигнет полустанка, сядет на случайную электричку, и та унесет его в глубь России, подальше от наваждения.
Однако надежды его были тщетны. Такси вновь было остановлено шумным, запрудившим улицу шествием.
Литая масса крепких мускулистых мужчин двигалась маршем, управляемая металлическим хрипом мегафонов. Иные были и черных кожаных куртках, другие в белых рубахах, перетянутых портупеями. Головы многих были обриты наголо. Колыхались знамена с крестами, похожими на молотки. В руках смоляным пламенем горели факелы. Были развернуты транспаранты, на которых готическими буквами было написано: «Мы — русские, с нами Бог!», «Слава России!», «Русские идут!» Время от времени, по команде мегафонов, шеренги начинали скандировать: «Чурки — в Азию! Негры — в Африку! Азеры — в прорубь!» Жаркие открытые рты, лязгающие бутсы, взметенные вверх кулаки. Передние манифестанты несли деревянные виселицы, на которых качались тряпичные куклы, — одна в полосатом халате и тюбетейке, другая, из черной ткани, с негритянскими белыми зубами и белками. Милиционеры, сопровождавшие процессию, посмеивались, глядя на кукол.
Алексей чувствовал неистовую силу, исходящую от потных, натренированных тел. Ярость поднятых кулаков. Мощь натянутых сухожилий. Шеренги, построенные железной волей, куда-то шли, кого-то искали, кому-то грозили смертью. «Москва — москвичам!»— выдувал мегафон, и сотни ртов, выдыхая прозрачное пламя, подхватывали: «Москва — москвичам! Москва — москвичам!» Эта угроза была направлена на него, Алексея. Его отыскивали, чтобы вздернуть на виселицу. На него опустятся потные кулаки, врежутся хрустящие сухожилия.
Парень с голым, как яйцо, черепом, держа факел, подскочил к матерчатым куклам. Поднес дымное пламя, и куклы, пропитанные бензином, вспыхнули, жарко запылали, крутились на веревках, источая копоть и красный огонь, пока веревки не обгорели. Куклы упали на асфальт, а их гневно топтали, плевались. Расстегнули штаны и мочились, в свете огня были видны хлещущие толстые струи. Милиционеры смеялись, указывая на горящее тряпье.
Алексея охватила паника. Ему казалось, что сейчас бритоголовые кинутся на него, начнут избивать. Так было задумано теми, кто разыскал его в Тобольске. Кто убил смешливого и компанейского Марка Ступника. Кто привез его в кошмарный город, исполненный ненависти и порока. Смятение его было велико. Отпрянул от толпы, вернулся в поджидавшее его такси: