Вирус Пельдмана

Эдин Евгений

— Не стоит. — Мне совсем не хотелось, чтобы Пельдман снимал передо мной свою седую голову. — И, конечно, я не согласен с вашей...

— Ну, как хотите. Итак, «Кризис Тарзана» — дерьмо. Вы можете писать не столь натужно, выспренно и искусственно. Глупая игра слов, загадки по тексту, которые неохота отгадывать. Извращения и жестокость, от которых тошнит... А ведь вы, дорогой мой, начинали как юный Стриндберг. Свежесть, внятность, простота формы...

— К тому времени я не читал Стриндберга. Хотя это, наверное, общая отговорка.

— Во-от!

Вы сказали о-о-очень важную вещь. Вы! Не читали! Стриндберга! Но! — Пельдман склонил голову набок и посмотрел на меня дикими глазами. — Но все, включая меня, затюкали вас сходством. И вы не смогли защититься. А как? Это — история... Так вот, Леонид, это не только ваша личная трагедия. Это трагедия целых поколений литераторов — умирающая от ожирения литература, в которой уже нет ни свободных тем, ни свежих образов. В чем вы виноваты? Молодой, талантливый... Не менее талантливый, а может и более, но... оказывается, примерно такие уже были.

— Моше Исмаилович...

— Узнав о неизвестном предшественнике, вы со страхом ищете у него ваши родные, выстраданные обороты, сюжеты... И вот, во мгновение ока, вы ни с чем! Вас обобрал Лев Толстой! Эдгар По! Гамсун и Джойс! Который, впрочем, и есть самый большой вор... Обобрали коварно, из прошлого, подставив вас, все перевернув с ног на голову...

— Моше Исмаилович... — я пытался отстраниться от приближающегося лица, но на меня все-таки попали брызги.

— Сделав вас вором и обезьяной! Хотите банан, Леонид? Вы все имеете свои бананы, вот что я скажу, дорогой мой. Только лучшие имеют лучшие бананы, вроде премии конгресса... Вспомните: когда я сравнил вас со Стриндбергом, вы не кинулись отыскивать и сравнивать, нет? Вы бледнели и зеленели, мальчик, мнивший себя талантом, — да? Оригиналом — да? А оказавшийся — так, копией... Точнее, станком для производства копий.

Пельдман наконец-то отодвинулся. Посматривал довольным стервятником.

— Ну уж и копией... Это был чистый импринтинг, — я утерся. — Чистейший.

— Импринтинг... Именно что копией! Поэтому следующий роман вы писали с целью максимально уйти от своего стиля, который оказался не единственным, да, не оригинальным... И вляпались в стилистику Беккета тире Пруста. А какую муру написали! Ну, по совести? Муру ведь! Лишь бы не быть подражателем.

— Вижу, вас не переубедить, — я развел руками. — Пусть будет мура и Беккет. А заодно и Чехов с Лимоновым. И Маркс с Энгельсом.

Я посмотрел на часы.

— Не обижайтесь, не обижайтесь, на правду не обижаются. А ведь вы бы могли написать о зарождении первого чувства, о смерти чувства последнего... О войне, о возвращении, о Боге...

— Это все уже было... сюжеты Борхеса, — сказал я.

— Знаю, дорогой, знаю. — Пельдман, поставив брови домиком, допил свой бокал. Посмотрел на дно, повертел, поставил на стол. — Абсолютно все было, нечего и спорить. Вот поэтому, Леонид, моя цель — молодая кровь. Полная замена застоявшегося киселя, борьба с холестериновыми бляшками, которые убили литературу.

Он откинулся

в кресле и сжал губы. Тонкие, жестокие губы Великого Инквизитора.

— Вы умный человек, — сказал я, пожав плечами. — Поэтому даже странно от вас такое слышать. Язык изменяется. Исторические реалии изменяются. Я разлил бутылку и отправил ее под стол, заменив новой.

Штопор. Никак не привыкну, что к этим старым винам нужен штопор.

Я отправился на кухню, слыша в спину:

— Язык не изменился, простите, с 20-го века! Меняются конструкции, жаргон... Закон Старджона даже изменяется. И тот — в сторону дерьма!

Взял не электрическую открывашку, а старый, купленный в антикварном штопор и пошел назад, слыша возвращающееся крещендо труб Страшного суда:

— ...изобретаете интонации, каких в природе нет по причине их уродливости и никчемности! А исторические реалии... не вижу, чем они принципиально отличаются от реалий прошлого. Та же диктатура, тот же железный занавес, охота на ведьм...

— При любой системе рождались замечательные вещи. А иногда благодаря ей. — Пробка вышла с приятным хлопком. — Да и моя премия — чем не признак хотя бы относительно замечательной вещи? Пейте.

— О том, как присуждается премия, попозже...— Пельдман неприятно улыбнулся. — Сначала вот что: согласен, платиновый век для творчества — эпоха любой диктатуры! Но сейчас у нас есть Библиотекарь. А это в корне меняет дело. Вы имеете представление о Библиотекаре?

За окном прогудело какое-то чудовище. Эти окна давно пора менять, совсем утратили герметичность. Сразу же после кухонного комплекса и займусь.

— Как и все, самое общее, — сказал я, удобно усаживаясь. — Машина определения таланта. Что-то вроде мензуры зоили, кажется.

— Таланта? Нет, до такого еще не додумались... Суть этой программы - просто выявление всевозможных текстовых аналогий. В принципе. Она разбивает каждое предложение, находит аналогии с классиками, писателями прошлого. Исследует семантику, семиотику, тему, рему... И видит, что это предложение, например, повторяет Бабеля в четвертой главе «Конармии». Это — Кафку в «Процессе». А вот эту связку использовал еще великий Набоков! Понимаете? Вот вы, Леонид, на три процента Пруст, на пять Стриндберг, дальше не помню, всего сорок с чем-то имен...

Известие о процентном содержании в моем бесценном, уникальном мозге сорока зубастых, вполне самостоятельных сущностей подействовало неприятно.

— Раньше Библиотекарь был просто помощником, подспорьем, я лично вычитывал каждый присланный текст, вносил дополнительные надстройки... Поэтому знаю, что Библиотекаря невозможно разрушить. Хотя можно разрушить то, с чем он работает. Весь фонд литературы прошлого, с которым он работает.

Пельдман в несколько чудовищных глотков уничтожил бокал раритетного вина. У меня даже засвистело в ушах от такой профессиональной работы. Может быть, с опытом, к семидесяти я смогу приблизиться к такому... особенно когда буду пить за чужой счет.