Вирусный флигель
Шрифт:
Отвечая на вопросы, Гейзенберг, однако, подчеркивал чрезвычайно важную роль урановых реакторов как в военных усилиях Германии, так и в послевоенной экономике. Из дневника Гана явствует, что Шпеер одобрил проекты строительства, включая сооружение большого бомбоубежища, специально оборудованного для размещения первого мощного уранового реактора. Бомбоубежище наметили построить на территории Физического института кайзера Вильгельма в Берлин-Да-леме. Однако этим по существу дело и ограничилось, так как не было принято какого-либо принципиального решения о широкой правительственной поддержке программы ядерных исследований в целом. Хотя в то же время исследования и не прикрыли. Словом, совещание почти ничего не изменило, а на фельдмаршала Мильха оно и вовсе не произвело серьезного впечатления: через две недели
Вечером, после закрытия совещания, в здании Харнака для участников был дан ужин. За столом Гейзенберг очутился рядом с Мильхом. Улучив минуту, он без обиняков спросил фельдмаршала, что сулит немцам исход войны. Мильх ответил по-военному прямо: если немцы проиграют, всем им лучше всего будет принять стрихнин, Гейзенберг поблагодарил фельдмаршала за совет. С этого момента он уже не сомневался в поражении Германии. А когда ужин закончился, Гейзенберг вышел проводить Альберта Шпеера, пожелавшего осмотреть научные установки Физического института. Они остановились возле башни высоковольтного ускорителя. Поблизости не было ни души. И Гейзенберг задал Шпееру тот же самый вопрос. Министр повернулся лицом к физику и, не сказав ни слова, посмотрел на него долгим, как будто ничего не выражающим взглядом. Этот взгляд и молчание были красноречивее всех слов.
23 июня Альберт Шпеер докладывал Гитлеру о делах. В числе прочих он затронул и атомный проект. В длинном перечне вопросов проект значился под шестнадцатым номером. Все, что счел нужным записать по этому поводу Шпеер, исчерпывалось одной фразой:
Коротко доложил фюреру о совещании по поводу расщепления атомов и об оказанном содействии.
Эта фраза и является единственным документальным свидетельством, подтверждающим, что Гитлер вообще слышал о существовании немецкого уранового проекта. Правда, двумя годами позже, встречаясь с Антонеску, Гитлер говорил об атомном оружии, но сведений о содержании разговора почти не осталось, и по ним невозможно судить, насколько хорошо Гитлер был информирован в этой области.
Довольно многие считают, что именно совещание 4 июня по существу положило конец немецкому атомному проекту. Такое мнение, однако, совершенно не соответствует действительности. Снижение темпа работ можно скорее объяснить нежеланием Гейзенберга всецело посвятить себя гигантской работе, исход которой был для него все еще не ясен; в то время он еще многого не знал, и ему не удалось осуществить цепную реакцию. Позже, когда ему стало известно, какие силы и средства брошены на разработку и производство реактивных снарядов «Фау-1» и «Фау-2», он испытал досаду от того, что урановому проекту не придается такое же значение, но винить в этом он должен был самого себя. Правда, в 1945 году он пытался оправдаться: «Весной 1942 года у нас не было морального права рекомендовать правительству отрядить на атомные работы 120 тысяч человек». Однако необходимо совершенно ясно понимать главное: если бы Гейзенберг и его коллеги сумели осуществить цепную реакцию, ничто уже не удерживало бы их от логически следующего шага, будь то выделение плутония или урана-235. Успешно осуществив цепную реакцию, они обрели бы необходимую уверенность, а с нею и необходимую поддержку властей, которой им недоставало в июне 1942 года.
В тот день, когда Шпеер докладывал Гитлеру об урановом проекте, то есть 23 июня 1942 года, в Лейпцигской лаборатории начало твориться нечто странное. Из сферического контейнера реактора L-IV, который уже двадцать суток находился в бассейне с водой, потянулись цепочки стремительных газовых пузырьков. Дёппель сделал химический анализ газа и установил: из контейнера выходит водород. По-видимому, в контейнер просочилось немного воды и она вступила в химическую реакцию с металлическим урановым порошком. Вскоре поток пузырьков прекратился, и это как бы подтвердило предположения Дёппеля.
Он решил поднять контейнер из бассейна и, отвернув одну из герметических пробок, посмотреть, много ли воды попало внутрь. Работа была поручена тому
В лабораторию пришел Гейзенберг. Увидев, что все постепенно успокаивается, он возвратился к ожидавшим его студентам. Однако спокойствие оказалось обманчивым — котел не только не остывал, а продолжал все более разогреваться. И вскоре разогрелся так, что вода в бассейне начала закипать. В 6 часов вечера Дёппель срочно вызвал Гейзенберга. И когда тот явился, оба подошли к краю бассейна и сквозь кипящую воду попытались разглядеть, что происходит с контейнером. Опасаясь взрыва, они решили пробить несколько дыр в алюминиевом кожухе. Но поздно. Сфера вдруг мелко задрожала и как мыльный пузырь начала раздуваться на глазах.
Физикам не требовалось объяснять, что это означает. Стремглав они бросились прочь и едва успели выскочить наружу, как лабораторию потряс мощный взрыв. Струи горящего урана ударили в потолок, разлетелись по всему залу, поджигая все вокруг. «Тогда, — писал в рапорте о случившемся Дёппель, — мы вызвали пожарную бригаду».
Лейпцигские пожарные прибыли через восемь минут и пеной и водой начали гасить очаги самого сильного пламени. Все покрылось толстым слоем пены, но пожар не утихал, и еще двое суток там и сям вырывались сильные вспышки. И лишь когда бассейн превратился в булькающее болото, заполненное жижей из смеси воды, сгоревшего урана и алюминиевых осколков, все кончилось.
Взрыв почти полностью разрушил лабораторию Гейзенберга и Дёппеля. Мало того, они лишились урана и тяжелой воды, а сами только чудом избежали серьезных ранений. Но не в одних материальных потерях было дело. Не меньшим оказался и моральный ущерб. И можно представить себе, каково было Гейзенбергу, когда бравый брандмайор на певучем саксонском диалекте от имени всех пожарных благодарил ученого за великолепное зрелище «расщепления атома».
Разумеется, в котле L-IV не возникло цепной реакции. Просто, как и предполагал Дёппель, вода, проникнув в первый слой уранового порошка, вступила с ним в химическую реакцию и образовался гремучий газ. Физики могли не подумать о подобной возможности, но химикам реакция воды и урана была хорошо известна, и, конечно, о ней отлично знал доктор Риль из «Ауэр гезельшафт». Почти за год до эксперимента L-IV во Франкфурте внезапно загорелось большое количество порошкового урана. «Дегусса» через Департамент армейского вооружения разослала документ, предупреждавший об опасных свойствах урана.
После пожара Дёппель составил специальный отчет о происшедшем. Он особо рекомендовал использовать во всех будущих котлах не порошковый, а сплавленный уран, чтобы избежать повторения лейпцигской катастрофы.
С ней, между прочим, связан еще один инцидент, весьма характерный для Дёппеля, человека странного и столь неуживчивого, что он сумел перессориться со всеми, с кем ему пришлось работать в военные годы. Единственным человеком, способным ладить с Дёппелем, оказался Гейзенберг. После взрыва атомного котла Дёппель написал Рилю письмо, полное грубых упреков в том, что Риль прислал в Лейпциг столь опасное в обращении вещество. Риль ответил весьма политично и, без сомнения, напомнил о документе, распространенном фирмой год назад. Однако Дёппеля это письмо ни в чем не убедило, и он направил Рилю еще более грубое послание, на которое Риль благоразумно решил не отвечать.