Вирусный флигель

Ирвинг Дэвид

Эксперимент оказался крайне сложным. Пожалуй, если бы его авторы смогли заранее представить себе ожидающие их трудности, они избрали бы другой путь. Правда, трудности имели чисто технический характер. Так, пришлось поддерживать реактор при температуре 12 градусов ниже нуля; кроме того, в ходе опыта невозможно было менять взаимное расположение вмороженных в тяжелый лед кубиков, а это не позволяло найти наиболее выгодную конфигурацию. Однако эксперимент был поставлен не напрасно: коэффициент умножения нейтронов в реакторе с тяжелым льдом оказался самым высоким из достигнутых к тому времени в Германии и, в частности, значительно превосходил достигнутое в ходе эксперимента L-IV. Даже сам Дибнер и его сотрудники были приятно удивлены «крайне благоприятными и неожиданными результатами», особенно учитывая весьма скромные размеры реактора. Из этого эксперимента следовал очень важный

и вполне очевидный вывод: решетка из кубиков металлического урана ничуть не уступает, а скорее всего превосходит по эффективности конструкцию с послойным расположением урана и замедлителя.

Результат оказался настолько ободряющим, что опыты решено было продолжать и выяснить, как при прочих равных условиях коэффициент размножения нейтронов зависит от размеров реактора. В первом из двух новых экспериментов размеры реактора планировалось оставить прежними, но использовать не тяжелый лед, а тяжелую воду при нормальной температуре; в следующем эксперименте размеры реактора намечалось увеличить вдвое. Группе Дибнера удалось создать исключительно легкую конструкцию закрепления урановых кубиков. Гирлянды кубиков были подвешены и закреплены в контейнерах на тонких проволоках из специального сплава. Новый эксперимент рассеял последние сомнения. Дибнер писал: «Увеличение реактора неизбежно поведет к возникновению в нем критических условий. Остается лишь выяснить, каково необходимое для этого количество урана и тяжелой воды».

Профессор Гейзенберг воспринял известия об успехах Дибнера без особого энтузиазма. Более того, на конференции, собравшейся через несколько дней после завершения экспериментов на реакторе с тяжелым льдом, Гейзенберг не преминул подчеркнуть принципиальную важность лейпцигских экспериментов, проведенных им и Дёппелем. А о реакторе Дибнера отозвался весьма прохладно, охарактеризовав его как «несколько усовершенствованный вариант лейпцигского реактора, показавший аналогичные результаты». Он ни словом не обмолвился о чрезвычайно важном конструктивном отличии реактора Дибнера и не выразил никакого желания воспользоваться новым конструктивным решением в большом экспериментальном реакторе. Такой реактор готовился совместно двумя институтами — берлинским и гейдельбергским. Реактор должны были закончить летом, и для конструктивных изменений еще оставалось время. Но во имя логичности, стройности и последовательности разработок и исследований урановые элементы решили оставить прежними — в форме пластин.

К тому же Гейзенберг вновь утвердился в своем прежнем мнении, что при возникновении в реакторе критических условий в нем автоматически установится и тепловое равновесие. Ныне хорошо известно, что, если не предусмотреть в реакторе специальных регулирующих устройств, последствия окажутся весьма печальными.

Упомянутое выступление Гейзенберга состоялось 6 мая 1943 года на конференции, организованной Германской академией воздухоплавания. Ученые с большим уважением относились к ней, но правительство едва мирилось с ее существованием. Так, всего лишь за месяц до конференции в стенах академии президент Физического общества Карл Рамзауэр резко критиковал правительство за неспособность руководить физическими исследованиями в условиях войны.

И не удивительно, что, когда Академия пригласила на конференцию ведущих ядерных физиков, чтобы те смогли обменяться информацией о новейших результатах, официальный глава ядерщиков Эзау всячески старался отказаться. А власти попытались воспрепятствовать конференции. Фельдмаршал Мильх созвал на тот же день аналогичную конференцию в Берлине. Разумеется, в подобных условиях трудно было ожидать, что на конференции в Академии воздухоплавания окажется много участников, особенно из числа важных лиц.

Как и на прошлых конференциях, Ган в своем докладе весьма общо говорил о расщеплении атома и роли атомной энергии в будущем. Профессор Клузиус дал обзор различных методов разделения изотопов урана. А Боте доложил об успехах в области конструирования циклотронов и бетатронов в Германии. Никто из них не упомянул об атомной взрывчатке.

Только Гейсенберг, как и раньше, уделил ей особое внимание. И на этой конференции его выступление носило популярный характер: он объяснял, какие процессы происходят при атомном взрыве; желая более наглядно показать, что произойдет, если удастся выделить «достаточно большое количество чистого урана-235», даже дополнил свое выступление демонстрацией диапозитивов. Он говорил, что взрыв произойдет за долю секунды. За это время расщепится основная масса урана и выделится гигантская энергия. В связи с этим Гейзенберг

особенно подчеркнул чрезвычайную ценность опытов с ультрацентрифугами.

Конференция не оправдала надежд ее организаторов — почти никто из тех, от кого зависело дальнейшее содействие атомному проекту, не посетил ее.

Доктор Адольф Беумкер, президент Академии, подготовил совершенно секретное печатное издание трудов конференции для ознакомления отсутствовавших с ее материалами. Труды представляли собой брошюру в восемьдесят страниц, снабженную прекрасными фотографиями и диаграммами, в ней содержались самые новые сведения. Когда о брошюре узнали в Имперском исследовательском совете и в министерстве снабжения, началась паника. Дело дошло до Шпеера, и он приказал уничтожить весь тираж.

К весне 1943 года стало ясно, насколько бесплодной оказалась реорганизация Имперского исследовательского совета. Она ничем не способствовала исследованиям и разработкам военного характера. Надо сказать, что отношение большинства немецких ученых к войне вообще оставалось довольно противоречивым; многие к тому же избегали вступать в тесные отношения с нацистской партией, а их вклад в военные усилия Германии значительно уступал вкладу ученых в других странах. Быть физиком в нацистской Германии оказалось нелегко. И не только в силу плохой организации науки. Не менее важным являлось то, что в создании большинства новейших фундаментальных теорий видная роль принадлежала физикам-евреям, а потому эти теории считались в Германии «упадочническими». И не раз собирались конференции и совещания немецких физиков специально для того, чтобы найти хоть какую-то возможность пользоваться теориями Эйнштейна, очистив их от самого Эйнштейна. Со стороны это может показаться бредовым занятием, но ведь немецким физикам ничего иного не оставалось делать: они не могли разрабатывать вопросов ядерной физики, не прибегая к специальной теории относительности Эйнштейна. Но даже ее упоминание вызывало протесты со стороны нацистской партии.

Некоторые ученые, подобно Вайцзеккеру, сыну высокопоставленного дипломата, искали компромисса с партией, другие, подобно отважному Максу Лауэ, не страшились высказывать истинные свои мысли. Так случилось на одной из лекций, прочитанных Лауэ в Швеции. После нее Менцель резко напал на Лауэ за то, что тот не пожелал сделать в лекции оговорку, будто «немецкие физики решительно отмежевались от теории Эйнштейна». От Лауэ потребовали объяснений. Вайцзеккер советовал выдающемуся физику ответить, что теорию, значительно опередив Эйнштейна, создали арийцы Лоренц и Пуанкаре. Лауэ пренебрег двусмысленным советом. Он не стал оправдываться, а послал в научный журнал статью, в которой выразил все, что думал на самом деле. «Это и явится моим ответом», — писал он Вайцзеккеру.

Ученые жили в атмосфере страха и взаимного недоверия. Самым главным их стремлением было уберечь себя от возможных провокаций — ведь в каждом институте среди сотрудников находились тайные агенты и осведомители. Так, Хартека в начале 1943 года анонимно обвинили в саботаже. И ему пришлось потратить немало времени и нервов, чтобы выпутаться из интриги, затеянной за его спиной. Другой случай, когда особенно ярко проявился страх, владевший даже крупнейшими учеными, связан с трагической судьбой родителей известного голландского физика Гоудсмита, еврея по национальности. Гоудсмиту принадлежит честь открытия магнитных свойств электрона. До прихода нацистов к власти между ним и немецкими физиками существовали самые дружественные отношения. Даже когда Гоудсмит уехал в Америку, эти отношения оставались хорошими. Например, во время поездки в 1939 году Гейзенберг гостил у Гоудсмита. И вот теперь родителей Гоудсмита заключили в концлагерь и им грозила страшная участь. Друзья Гоудсмитов решили обратиться за помощью к немецким физикам. Но чем мог облегчить судьбу стариков Гейзенберг? Правда, между семействами Гейзенбергов и Гиммлера существовала давняя дружба, однако Гейзенберг не посмел воспользоваться ею для спасения стариков. Ничем не мог помочь и Лауэ. Он, правда, ответил голландским друзьям Гоудсмитов, но почему-то забыл подписаться под собственным письмом. Ответил после долгих раздумий и Гейзенберг. Он особенно подчеркивал дружественные чувства Гоудсмита к Германии и добавлял, что будет крайне огорчен, если «по неизвестным причинам» родителям Гоудсмита придется испытать неудобства. Письмо Гейзенберга запоздало. За пять дней до того, как он все-таки решился его отправить, слепая мать Гоудсмита и его отец уже перестали испытывать какие-либо неудобства — они были уничтожены. День смерти отца оказался и днем его рождения, в тот день ему исполнялось семьдесят лет.