Vis Vitalis
Шрифт:
– Не складывается, - жалуется он Аркадию, - и хитростью пробую, и силой. Не приходит решение, хоть плачь! Кое-какая мелочь вырисовывается, но совсем не то, не то...
– Ну, кто же вам поможет, молодой человек... Может, лучше сложить руки, и ждать момента?.. Старик шутит, думает Марк, чего ждать, когда время действовать! Но, может, я, действительно, в погоне за деталями, пробегаю мимо?..
– Этого вам никто не скажет, - подумав, ответил ему Штейн.
– Мне шампанское помогает иногда. Как говаривал мой дед - трезвые мозги плесенью заросли. И этот шутник... А дело было вечером, все истрачено, испорчено, разбито, смешалось без разбора, утеряны концы, в тумане начала... 9 И вдруг получилось - он догадался, куда оно улетучивается в решающий момент! Разлагается на какой-то невзрачный белок и хрупкий желтоватый пигмент, а тот и вовсе не выносит света.
– Вы мне дайте его, мне... ну, чуть-чуть, - умолял его Аркадий, - у меня способ есть проверить, вам и не снилось. Но Марк знал уже цену похвальбам старика, и не давал, все сам да сам. Дни и ночи его смешались, недели мелькали пятницами...
– Довольно, остановись, - говорит ему Фаина, - ты сошел с ума. Мальчик ты неплохой, добрый, но ненормальный. Ты спятил со своим открытием, а я еще жить хочу! А он только начал жить, как надо, делает то, что хотел! Ему не понять, что такое жизнь с точки зрения Фаины. С точки зрения физики - да, он понимал... Он обещает быть - и не приходит. "Проклятая колонка, хоть плачь!.." Ночь проходит, день, Фаина обрывает телефон, а тут еще отказывает его единственная центрифуга, сво-о-лочь... а за ней словно обвал, все бьется, ломается, истина уходит от него, не оглянувшись, вещество скрывается в грязи осадков. С Фаиной вовсе становится невозможно: то редкая страсть, когда он, скрепя сердце, оторвется от своих стекляшек, то долгие размолвки; она курит, молчит, и вдруг, с раздражением - "ты уходишь?" То ли, чтобы скорей ушел, то ли хочет, чтобы остался... Он теряется в догадках. Понять другого - немыслимая задача. Куда науке - к ней подходы есть, вопросы, капканы да ловушки, а что делать с человеком, это же черная дыра!.. Он уходит, страдает... Через полчаса забыл снова лезет из пробирок черт знает что, и тут же разлагается! Он осаждает, отделяет, бьется лбом об стенку... К вечеру, когда все совсем запутано, звонок: она прежним голосочком - "ты идешь?.." Он не злодей, все оставляет, бежит, тут же объятия, никаких объяснений... а он уже с ужасом думает, как бы скорей обратно, потому что там совсем все не так! Не размыкая объятий, он лихорадочно перебирает возможности... Она вдруг отталкивает его "иди к черту!" - Ты пойми...
– Я все понимаю! Он уговаривает, жмет плечами, якобы недоумевает, а сам только и думает, как бы тихо-мирно исчезнуть... В конце концов, убегает, между ними полувойна-полумир, а вечером следующего дня снова звонок, он снова бежит... 10 Но постепенно в нем нарастает равнодушие - "выгонит и лучше, вернусь пораньше к себе, в кои то веки! улягусь, подумаю... Там Аркадий, я его совсем забросил, забыл." Иногда она, придравшись к мелочам, говорит ему - "Уходи!" Он для вида поспорив, бежит к своим игрушкам, его тут же захватило... К вечеру вспомнит - "надо бы объясниться...", бежит, по дороге думает: "если тихо - останусь, нет - так и не надо, вернусь сюда..." Входит, она его не замечает. Он объясняет, как там теперь важно, она не слушает, ходит, курит...
– Ты же химик, должна понять.
– Я здесь не химик, -
– Ты молодой, - она говорит, - и сумасшедший со своей наукой. Я с тобой теряю время. Как теряет?! Он возмущен, вспоминает ее грубость, подозрительность, неверие в святые для него вещи, редкие в мире - доброту, самоотверженность, отвагу, честь, бескорыстие, ум, талант, притяжение бедной, но свободной жизни... Он все это знал и раньше, но стихия телесной жизни захватила, сила ощущений, кровать, удаленная от проблем, очаг, еда, ночь без сна, прекрасные рассветы, когда идешь - новый в новом мире... Он все это любил, как часть себя, и охотно принял часть за целое, пренебрегая всем остальным, настолько незыблемым и очевидным, что вспоминаешь, только потеряв.
Разные силы не боролись в нем между собой: когда вступала в действие одна, другая отступала; он легко качался между крайностями, искренно полагая, что цельный человек.
11 Мысли его иногда обращаются к первой любви, к Светлане. Вот они на кафедре у Мартина. Марк весь в опытах, она в уголке готовится к семинару. С ней было спокойно, мило, дружно... но тоже не вышло она ничего особенного не хотела: жить тихо, скромно, его выходки ее удивляли, восторг перед редкими явлениями пугал. И постепенно она отошла, нашла себе другого, тихого, хорошего - исчезла. В самом деле скрылась, даже на улице не встречал, хотя знал, что здесь, ему говорили. Перестал узнавать. А через пару лет столкнулся лицом к лицу, и понял, в чем дело. Она стала другой - похудела, коротко остриглась, платочек, авоська, ребенок, муж, магазин, учебу бросила...
– А ты... как Мартин?.. Он понес несуразное, чтобы не вникать, с Мартином было уже плохо, рай распадался... Так и разошлись, а в памяти остался один момент нежность, поцелуй, примирение, а все остальное, как сон. У нее пальто было мягкое, толстые шерстяные носки, и свитер, связанный матерью, он помнил наошупь эти вещи. И грудь у нее была.
– Объясните мне про современных девушек, почему грудь не растет? Аркадий всем интересовался, - думаете, отбор? ведь полногрудость ген?.. Однажды она его заговорила, плутовка - обернувшись, он видит, что оказался в опасной близости к витрине с мехами, раскинутыми в ослепительном желтом свете. "Смотри, какая шубка!" - она в восторге. Ей мать присылала сто, ему пятьдесят - раз в полгода, плюс две стипендии, и он искренно считал, что они богаты - картошка, соленый огурчик с рынка, хлеб, чай с сахаром от Кастро... молодой красавец-гигант, лучший друг, мать без ума - бунтарка по натуре, обожала борца с империализмом. Какая еще шубка! Он никогда не задерживался у витрин, его преследовал страх - вдруг подумают, мне это нужно, а я ведь другой!
12 Потом у них с Фаиной как-то успокоилось, с виду даже наладилось... но возникла дистанция, какие-то задние мысли, а он это не любил. Тень легла, и в глубине он уже знал - конец близок. Как-то вечером, возвращаясь к своим игрушкам и ожидая найти в одной из трубочек прекрасно очищенное вещество, он заглянул к Штейну. Шеф сидел на низенькой табуретке и, щурясь от удовольствия, ел красную икру из тарелки - загребал большой деревянной ложкой и уплетал. На полу перед ним в железной банке полыхало пламя. Услышав шорох, он поднял голову: - Присоединяйтесь! Больше всего на свете люблю огонь и красную икру. Я из Черновиц - провинция, нищета, и вот иногда позволяю себе, с угрызениями, конечно: кажется, предки пялятся в изумлении из темноты... А хлеба нет, такие у нас дела. Марк, зная другую версию профессорского детства, изумился, но промолчал.
– А что горит у вас?
– Черновики. Уничтожаю следы беспомощности. Варианты расхолаживают, текст должен быть один. Можно, конечно, разорвать... Привычка, друг мой, сжечь всегда надежней, с этим мы выросли, что поделаешь. 13 - Умный человек, - узнав об этом разговоре, признал Аркадий, - но слишком запутан: лучше вообще не писать. Надо помнить. И пошел о том, каким был снег, когда его вели расстреливать желтоватый и розовый, под деревом стаял - дело шло к весне - и у корней рос странный гриб, то ли груздь, то ли несъедобный какой-то...
– Я подумал тогда, вот чем бы заняться - грибами, отличная форма жизни, везде растут... Потом уничтожил свои записи, решил больше не записывать, из-за них весь сыр-бор... А грибы, оказалось, не подходят: с грибницы следует начинать, а попробуй, достань грибницу.
То, что Аркадий шел и думал о грибе, потрясло Марка. Он считал, что на такое способны только русские люди, с их мужественным и пассивным взглядом на собственную жизнь.
– Я бы обязательно дернулся...
– А тех, кто вправо-влево, тут и выявляли, самых жизнерадостных, да-а...
– Аркадий вздохнул и, вылив в блюдечко остатки чая, со вкусом высосал, предварительно припав сморщенными губами к огрызку рафинада. 14 - Так что вы сегодня выудили, фотометр или дозиметр?
– рассеянно спросил Штейн. Он даже не знал, как далеко ушел его ученик от стадии первоначального накопления. Вопрос не требовал ответа. Марк молча следил за тем, как шеф берет листок, рвет на мелкие кусочки и отправляет в пламя, чтобы не задремало от безделья.
– Может, вам все же лучше перебежать в теорию? В ней мы впереди планеты всей...
– Штейн наморщил лоб и стал похож на симпатичную обезьяну.
– Я не против теорий, - сказал Марк, - но они дают свободу воображению, а это моя слабость, зачем потакать ей?.. Я хочу твердых фактов, которых никто отменить не сможет.
– Вы гордец, - задумчиво сказал Штейн, - и не любите игры. А мне нравится создавать нечто слегка туманное, предполагающее разные возможности... чтобы другие, войдя в мое здание, еще что-то открыли в нем. Но я все же не Шульц, не придумываю миров, ведь фундамент у нас у всех один - природа. Он покосился на пустую тарелку, вздохнул и добавил: - И все-таки советую вам сдаться в теоретики. В этой стране есть место только теориям... и мечтам. - Я все же попробую по-своему, - сухим голосом ответил Марк. - Ну, и хорошо! Если нужно, я всегда на месте. 15 Он снова уперся в какую-то дурацкую фракцию, которая уводила его в сторону, как лиса от норы. Чувствовал, что уводит, но продолжал с охотничьим азартом, и только по вечерам хватался за голову - "что ты делаешь?.. Но интересно ведь, безумно интересно!" В конце концов мимолетная цель, махнув хвостом, скрылась, опять пошла грязь, непролазное болото... Он судорожно выгребал на правильный путь. К концу года он окончательно выдохся, по вечерам боялся темноты, перед уходом домой многократно проверял, отключил ли приборы, трогал вилки, щупал розетки, не веря глазам, подставлял ладонь под кран "нет, не капает..." Уже стоя на пороге, вслушивался в темноту: стоит скрипнуть где-то, снова кидается проверять - что, где... На улице очнется, глубоко вдохнет - кругом деревья, тихо, природа безмятежна, и равнодушна к тому, кто бьется, чтобы ее понять. У подъезда тени, беспокойно мечется лампочка на голом шнуре, где-то хлопнет дверь, зазвенит стекло, хрустнет гравий... По темной лестнице он вверх, вверх, на каждом повороте бросая вниз мимолетные взгляды, стыдясь себя... Журчит вода за стеной, Аркадий варит свой компот, чудак! Ему сразу легче становится, еще один безумец. Он карабкается дальше, уже в полной тьме - лампочки выкручены, проводка выдрана из стен, оконные рамы разбиты, с перил ободрано дерево и торчат угрюмые железки. Ему все равно, перед глазами у него колонки, графики, цифры... кажется - еще одно усилие, и факты улягутся в стройную цепь... Он бросается на одеяло и тут же засыпает. Глубокой ночью очнется, в лицо ему лупится ущербная луна, перед ним все те же графики и цифры... Он не может уснуть, не может дождаться рассвета, чтобы снова быть там. 16 Потом его вещество опять обнаружилось, но куда-то делась связанная с ним Жизненная Сила: крысы, правда, становятся на диво умней, но пропадает бешеная энергия, присущая этим тварям. Они умильно облизывают друг друга и тихо умирают от голода, хотя кругом еда.
– Слишком умные, - смеялся Аркадий, - не горюйте, хорошее подтверждение вечнозеленой истине. Марк злился, но молчал. Он вернулся по цепочке опытов. Оказалось, не одно вещество, а два! или три?..
– Вам неплохо бы прерваться, - сказал ему Аркадий после того, как юноша посолил чай, - вы на пределе.
– Только начал.
– Милый мой, вы уже три года начинаете.
– И ничего не понял.
– Не страдайте, - успокаивает Аркадий, - наука не сразу строится. У вас все хорошо.
– Не утешайте меня, ничего хорошего. 17 Но все его сомнения тают, усталость проходит, когда он темным вечером, пройдя долгий путь по коридорам, гулким лестницам, выворачивает на последнюю прямую. Перед ним тесный коридорчик, несколько родных дверей, за которыми его ждут. Ему кажется, что он, как когда-то у Мартина, пришел в виварий, кормить скучающих по нему животных. Его приборы, они еще дышат теплом дневных усилий, пахнут смазкой, током, озоном, растворителями и прочими чудесными снадобьями. Он толкнет дверь, обнимет толстую тетку-центрифугу за теплый бок... Эти, уж точно, не предадут. Предавали еще как! Но что возьмешь со стариков... Он прощал их, и снова любил.
– Вы ненормальный ученый, - смеясь, говорит Штейн, - любите научную кухню больше результата.
– Я вас понимаю...
– вздыхает Аркадий, - тоже такой. Но это ужас, мы скрываемся от жизни.
– Ничуть!
– возмущается Марк.
– Просто там я свой. Включу, он встрепенется, загудит, шевельнется стрелка... ложный выпад до середины шкалы, и медленно - к нулю. Готов! Живой! Он входит, садится на диванчик, смотрит в окно, постепенно остывает от дневной суеты. Опять эти двое со своим числом - придумали предсказывать будущее. Вокруг постоянные намеки - "скоро, скоро прилетят, спасут..." Альбина на что остра - купилась, пригласила проходимца, чинит приборы наложением рук. Другое дело - мои вещества: они действуют, значит, существуют. VIS Vitalis в них! Почему-то не всегда... Мысли его перетекают с дневных мелочей к истинным сложностям. Он встает, подходит к столу, включает свет, и понемногу, преодолевая страх, который в начале любого дела, начинает. 18 В то же время двое в длинных плащах с поднятыми воротниками нахлобучили на уши кепки. Старик-полковник едва успевает за извилисто скользящим интриганом. Вот что значит зарубежный опыт, ворочается в башке старого чекиста. Мигом подобрали ключи, проникли в комнату, заваленную большими ящиками, орудуя ломиком, вскрыли один и сразу ткнулись пальцами во что-то пористое, шершавое...
– Посвети, - резко, словно выругавшись, скомандовал Ипполит. Старик выхватывает заветный фонарик, нажимает кнопку - света нет, зато раздается жужжание.
– Что это у тебя?
– шипит бывший шпион.
– Ошибочка... перемотка... Магнитофон!
– не сдержав гордости, сообщает изобретатель. Вспыхнул, наконец, узкий лучик, упал в ящик.
– Так и есть - липа! А там? И там, и там - везде! В каждом ящике модель какого-нибудь современнейшего прибора. - Глеб у нас в кармане, - торжествует Ипполит, - теперь ждем момента. Вот такие глупости происходили в том самом доме, где Марк вел свой исторический эксперимент. 19 В очередной раз кончились запасы химии. - Говорят, есть где-то оставленные лаборатории...
– намекает Штейн, у него, как известно, ничего, кроме головы, зато полной идеями и советами. Они, недолго думая, собрались: Марк-начальник и студент Георгий, тонкий, с усиками, энтузиаст, романтик. Аркадий, глядя на него, вздыхал - "таких не бывает... Вы?
– пожалуй... хотя в вас всегда сидела червоточина." Третьим взяли техника Леню, весельчака с круглым лицом. Вышли рано утром, чтобы к вечеру поспеть обратно.
– Сталь да сталь вокруг...
– напевает сквозь зубы Леня, обилие металла даже его смущало. Они шли по заклепанному запечатанному пространству. Далеко позади остались владения мистика Шульца с ритуальным чучелом у входа, огромными рогами над дверью, масками африканских коллег, стрелами с малиновыми смертоносными наконечниками... "Бутафория для отвода глаз..." - смеялся Штейн. На двери расписание занятий с детьми: маэстро бережно воспитывал подрастающее поколение. А в лабораторию пускал только избранных... Позади осталась Альбина со своим заводиком, Фаина с верными колонками, и прочие, прочие... Марк шел и думал. Вернее, он перебирал возможности - как сделать то, что хочется, вопреки тому, что возможно. Его ум неимоверно обострился в этом направлении. И все же он устал от постоянных усилий, направленных совсем не в ту сторону, где ждут великие дела.
– Почему нам не дают жить?
– спрашивает Георгий.
– Зато мы делаем, что хотим. Дают на пришельцев.
– Давайте, скажем, что мы за них, а сами будем делать свое? предлагает юноша с усиками.
– Вы думаете, получится у нас?.. 20 - Жизни не стало, - как-то вечером говорил Аркадий, - все очумели, талдычат - пришельцы вот-вот... или уже?.. Спасут, держи карман шире! Удивительный народ. А я, понимаете, совсем близок к цели, держу, можно сказать, в кармане, знаю: вот оно! После неудачи на прошлой неделе все выкинул, остался последний осадочек - жалкий, мутный, вонючий до жути... Куда его, думаю, вылить?.. Туалет на ладан дышит... Хотел в овраг, да задумался - все там погубит хуже любой кислоты. Что-то во мне заговорило, интуиция, что ли... Оставил. А вчера, дай, думаю... Растворил в царской водке, пробую на подложку - садится! И таким тонюсеньким аккуратным слойчиком, мягко, покорно, это видеть надо! Я сразу понял - знак! Оно! Чуть не умер от восторга, ведь сколько бился, все коту под хвост, а тут само в руки дается! Поднес к прибору - считает, четко, ясно, быстро! Оказывается, все оно тут как тут, а выкинул лишний груз, гениально поступил. Марк хотел сказать - "мало ли, что считает..." да побоялся расстроить старика.
– День-другой, и козыри в кармане. Теперь не следует гнать лошадей, страшно - уж очень мало осталось. На технику такую уйму извел растворения эти, напыления, очистки... ну, сами знаете. Сохранилось на миг, на единственную пробу, зато какую! Пару деньков отдохну, да как кинусь...
– Смотри, мимо не кинься, - думает Марк. 21 Они идут, Георгий пытается втолковать Марку свою идею, тот снисходительно слушает детские выдумки. Пусть тренируется мальчик. Что придумал - объединить Штейна с Шульцем!
– Жизненная Сила везде - и нет противоречия!
– Везде?... Ну, вы даете... Есть живое и неживое. А везде, значит, нигде.
– Он возмутился - какой-то мальчишка!
– Читайте Шредингера из древних, и последнее у Штейна. А потом подумал: заманчиво, конечно, размазать все наши сложности полеты, сны, провалы, проблески - по всему, якобы живому, миру...
– Полуправда слаще истины...
– любил в таких случаях повторять Аркадий, дерзко смеясь при этом.
– У нас не полуправда, а частичка истины... бесконечной, - обычно отвечал ему Марк, сначала с ожесточением, его почему-то задевали насмешки над вечными ценностями, а потом беззлобно: понял старика безвредный, запутавшийся в трех соснах смутьян.
– Унылая картина, кусочек бесконечного пирога...
– не уставал веселиться старик, и с притворным раскаянием признавался: - Опять это я... люблю, видите ли, болтать экспромтом на малоизвестные мне темки. 22 Шли они шли, и, как в сказке, набрели на склад, набитый реактивами. Первым очнулся Леня, развязал рюкзак. Сначала хапали без разбора, потом стали привередничать - не хочу английского, хочу японского... Часам к трем набили сумки, рюкзаки, вокруг поясов обмотали импортные шланги - и ушли. Двигались в полной тишине, потом Марк, привыкший к институтским шумам, услышал перекаты, напоминающие далекий гром. Он тут же сообразил, что это. Не в первый раз... Они залегли в стенном шкафу с частой решеткой на двери, замолкли, ждут. Грохот приближается, становится невыносимым, будто реактивный лайнер взмывает в небо... Наконец, появились фигуры - четверо в натянутых на лица чулках катят на тележке серебристый обтекаемый корпус. Люди промчались, скрылись за поворотом.
– Бригада, - внушительно сказал Леня, - угоняют приборы.
– Нечестно, вскипел
– Вам сейчас дороже всего догадка, скачок, - соглашается старик, это и называется парением в истинном смысле?.. Как же, знаю, бывает, ждешь, ждешь, напрягаешься, аж голова тупеет - и ничего! А иногда оно само... Эх, знать бы, какой орган напрягать, или железу, как спать, что есть... Как эту машинку запустить? Но лучше об этом не надо, сглазим. Они вышли пройтись перед сумраком. На полянах у реки клубы тумана, зеленый цвет стал тоньше, богаче желтыми оттенками.
– Опять осень, - удивляется Марк. И вспомнил - когда-то к нему залетел желтый лист, еще и крыши не было... Сколько зим с тех пор проехалось по этому бугру?..
– У вас, как и у меня, со временем нелады, - смеется Аркадий, опять все лучшее - завтра?.. Аркадий подобрал палку, идет, опираясь. Марк с удивлением видит сдал старик... Действительно, сколько же времени прошло?..
– У меня складывается впечатление, - сипит Аркадий, преодолевая проклятую одышку, - что мы случайные свидетели. Природа сама по себе, мы - с корабля на бал. И я, в тупом непонимании, близок уже к примирению, готов смотреть, молчать... Темнело, тяжелый пар заполнил пространство под обрывом, карабкался наверх, хватаясь лохматыми щупальцами за корявые корни... Они прошли еще немного по узкой тропинке, петлявшей в седой траве, две крошечные фигурки на фоне огромного неба.
– Я думаю, причина отверженности в нас самих, - продолжает старик, чувства в одну сторону, мысли в другую... Оттого страдаем, боимся, ждем помощи извне...
– Когда-нибудь будет единое решение, полное, научное, молекулярное, включая подсознание и личные тонкости, - считает Марк.
– Боюсь, вы впадаете в крайность...
– со вздохом отвечает Аркадий.
Вдруг стало теплей, потемнело, воздух затрепетал, послышалось странное клокотание - над ними возникла стая птиц. Где-то они сидели, клевали, дожидались, и теперь по неясному, но сильному влечению, снялись и стали парить, плавно поворачивая то в одну сторону, то в другую... Этот звук... он напомнил Марку майскую аллею у моря, давным-давно... У далеких пушек суетились черные фигурки, наконец, в уши ударял первый тугой хлопок, и еще, еще... Мелкие вспышки звука набегали одна за другой, сливались в такое же трепетание воздуха, как это - от многих тысяч крыл... И тот же сумрак, и серая вода... Удивительно, как я здесь оказался, и почему?
– пришел ему в голову тривиальный и неистребимый вопрос, который задают себе люди в юности, а потом устают спрашивать. Ведь утомительно все время задавать вопросы, на которые нет ответа.
– Ты так и не вырос, - упрекнул он себя, - наука тебя не исправила.
– Тут мне один все говорит - сдайся, поверь, и сразу станет легко...
– с легким смешком говорит Аркадий.
– Трусливый выход. Примириться с непониманием?..
– Марк пожимает плечами. Этого он не мог допустить. Он, скрепя сердце, вынужден признать, что в мире останется нечто, недоступное его разуму... но исключительно из-за нехватки времени!
– Вы уверены, наука будущим людям жизнь построит?
– спрашивает Аркадий.
– Не в комфорте дело, а будут ли они жить в мире, где она царит? Обеими ногами, прочно... или всегда наполовину в тени?..
– Я против тени!
– гордо отвечает юноша.
– Завидую вам. А я запутался окончательно... Вы не забыли про сегодняшний ужин?
– Я чаю немного достал, правда, грузинского... но мы кинем побольше, и отлично заварится.
– Марк смущен, совсем забыл: Аркадий давно пригласил его на этот ужин. 24 - Что за дата, Аркадий Львович? - Пятьдесят лет в строю, вокруг да около науки. Были сухари, круто посоленные кубики. Аркадий без соли никуда, даром, что почки ни к черту. И еще удивительный оказался на столе продукт - селедочное масло, божественное на вкус - тонкое, как ни разглядывай, ни кусочка!
– У них машинка такая, - Аркадий все знает.
– Гомогенизатор, - уточняет молодой специалист, - мне бы... наш не берет ни черта.
– Вы всегда о науке, черствый мальчик.
– А вы о чем - и все ночами?
– Мои ночи - тайна... от управдома, и этой - пожарной безопасности.
– Безопасность только государственная страшна. А я вовсе не черствый, просто времени нет. - Знаю, знаю, вы завороженный. А безопасность любая страшна, поверьте старику. Подшучивая друг над другом, они к столу. Он накрыт прозрачной скатеркой с кружевами, синтетической, Аркадий раскошелился. Посредине бутыль темно-зеленого стекла, вычурной формы.
– Импорт?
– Наш напиток, разбавленный раствор. Я же говорил - в подвале друзья. Простой фитиль, и все дела. Перегнал, конечно, сахара туда, мяты... Это что, сюда смотрите - вот!
– Паштет!
– ахнул Марк, - неужели гусиный? - Ну, не совсем... Куриная печенка. Зато с салом. Шкварки помните, с прошлого года? Аромат! Гомогенизировал вручную. Аркадий сиял - на столе было: картошечка дымилась, аппетитная, крупная, сало тонкими ломтиками, пусть желтоватыми, но тоже чертовски привлекательными, свекла с килечкой-подростком на гребне аккуратно вылепленной волны, сыр-брынза ломтиками... Были вилки, два ножа, рюмка для гостя и стакан для хозяина. Выпили, замерли, следя внутренним оком за медленным сползанием ликера под ложечку, где якобы прячется душа, молча поели, ценя продукт и потраченное время. Марк сказал: - Вы умеете, Аркадий, устраивать праздники, завидую вам. Я вспомнил, сегодня у меня тоже дата - отбоярился от военкома. Какие были сво-о-лочи, фантастические, как злорадно хватали, с презрением - вот твоя наука, вот тебе!
– Главное - не вовлекаться, - Аркадий снова твердой рукой налил, выпили и уже всерьез налегли на паштет и прочее. Марк вспомнил походы к тетке по праздникам, гусиный паштетик, рыбу-фиш, шарики из теста, с орехами, в меду... Аркадий стал готовиться к чаю.
– Теперь пирог. Это была без хитростей шарлотка, любимица холостяков и плохих хозяек, а, между прочим, получше многих тортов - ни капли жира, только мука, сахар да два яйца!
– И яблоки, коне-е-чно... Помните, собирали?
– Аркадий тогда захватил сеточку, кстати - яблоня попалась большая, недавно брошена.
– Вот и пригодились яблочки. И яиц не жалел, видит Бог...
– он подмигнул Марку, - если он нас видит, то радуется: мы лучшие из его коллекции грешников - честные атеисты.
Глава пятая 1 Настало время семинаров - сплошной чередой. Стало модным составлять планы, программы, объединяться по интересам, говорить друг другу комплименты, гонять чаи... Пошли слухи, что дадут много денег миллиардов пять или шесть... Составляли списки, кому что надо, по минимуму, по максимуму, на наши деньги, на чужие... Каждый выдумывал, что мог, и даже дрались за место в списке. Марк много ходил. У него появились помощники, он с утра дает им задание и бежит на очередную сходку. Его по-разному встречали - то как лазутчика могущественного Штейна, то как возможного союзника, то просто как нелепую фигуру с причудами, а с некоторыми он даже подружился. Встретился с Макарычем, легендарной личностью, тот исследовал все, что не видно ни глазом ни самыми хитроумными приборами - все невидное было в сфере его постоянной заботы. К примеру, он развертывал теорию домовых, и все факты необнаружения считал подтверждающими существование. Тихий старичок, похожий на классика Мичурина. Из видимых существ он много сил отдал тараканам, древним обитателям земли. У него тихо, пыльно, никакой, конечно, техники, на семинарах он поил крепким чаем с сухарями, а сахара не признавал.
– Что вы думаете о главном споре?
– спросил его как-то Марк. Главным, как известно, был вопрос о местонахождении источника Жизненной Силы - то ли в особом центре управления, то ли внутри самой жизни. Но и сторонники внешней силы не были едины: кто твердил о космических пришельцах с излучателями жизни подмышкой, все у нас ими распланировано как школьное расписание, кто учил про всепроникающие излучения, поля, истекающие из черных дыр, некоторые тяготели к сказкам - рисовался им добрый дедушка, сияющий сын и примкнувший к ним некто в образе голубя... Был Шульц, верующий в единый источник огня и света, неразделимый, бесструктурный; он рассматривал человечество как театр теней на фоне того света, входил с ним в мистическую связь через сосредоточение и магические формулы, прикрывая свою веру фиговым листком логики и разума... Далее шли такие, как Ипполит - великое множество развязных, настырных и циничных, сочетающих искусство внушения с ловкостью рук... Макарыч пожевал губами, выплюнул седой волос и сказал: - Жизни не надо управления ниоткуда, все происходит само собой. - Он анархист, у него все случайно, это же бред!
– горячился Марк перед Аркадием. - Отчего же, я думаю - он прав, - усмехнулся Аркадий.
– Возьмите мою жизнь: меня б не арестовали, задержись я минут на пятнадцать.
– Макарыч забавный, - смеялся Штейн, - садится и пишет, избегая всего, что видно глазами и приборами. Придумал себе миров десять со своей логикой. Он чистый математик.
– А все ли невидимое существует?
– спросил Марк у Макарыча.
– Ведь если любая мысль существует в невидимом мире, то не слишком ли он населен?..
– Что вы...
– удивился старичок, - не более, чем этот. Даже пустоват. Законченных мыслей в сущности так мало! 2 У Бориса с Маратом чинная скука, хотя готовились они тщательно, варганили настоечку, лимонную, благо растение на окне приносило десяток крошечных плодиков за сезон; по количеству плодов строилась программа, гости запланированы, окружены вниманием... Сначала главный теоретик - о числе, не останавливаясь на первых знаках, считалось, что все в курсе; обсуждали два-три последних, причем всегда оставалось неясным, существует ли число в полном виде в невидимом для нас состоянии или же возникает по мере ученых усилий, растет, как кристалл из насыщенного раствора. Эта неопределенность придавала особый вкус дискуссии: каждый мог думать, что решает судьбу мира - туда ему или сюда. Тихо названивает колокольчик в сухой Борисовой руке, теоретик напоминает Марку преподавателя анатомии, который славился точностью определений. Он говорил - "растет, развивается, разрушает - это рак" - и все было ясно.
– Что вы думаете об основной идее?
– спросил Марк у Бориса в первый вечер.
– Сначала было число, - звучит логичный ответ, - значит, в нем Жизненная Сила. Марат у прибора, что-то подкручивает, мигают лампочки, шипит сжатый воздух, клубится парами жидкий, скрипят приводные ремни, величественно разворачивается огромная хрустальная призма...
– Опять без кожуха...
– недовольно скрипит Борис. Марат отмахивается -"успеется", он прильнул к окуляру, просматривает весь горизонт, облегченно откидывается - "ничего нового..." - А что за источник, рентген?
– Ну, рентген... 3 Как-то, возвращаясь с одного из семинаров в отдаленном крыле здания, Марк решил спрямить путь и скоро оказался в тупике - перед ним свежая цементная нашлепка. Сбоку дверь, он стучится, открывают. На пороге щеголеватый мужчина лет шестидесяти, лицо смуглое, тонкое, с большим горбатым носом. Комната без окон, два диванчика, потертый коврик, цветной телевизор в углу, и пульт на стене, с разноцветными лампочками. Пожарная защита, старик - пожарник.
– Вы отклонились, здесь ремонтные работы. Но возвращаться не надо, он показывает на дверь в глубине помещения, - по запасному выходу, и направо. И вроде бы все, но возникает взаимный интерес. Оказывается, старик философ. После долгих перипетий Глеб пристроил в теплом месте.
– Что такое ум?.. Способность различать, разделять похожее... Вот тебе раз, тоскливо подумал Марк. Ему не хотелось определений, формул, афоризмов, он устал от них. Когда-то только этим и занимался - размышлял о жизни, о смерти, любви, сознании, уме, предназначении человека, ненавистной ему случайности... в наивной вере, что можно, переставляя слова, что-то решить. Нет и нет! Теперь он, человек науки, сразу хочет знать - "что вы имеете в виду? Что за словами и понятиями?.." На этом разговор чаще всего кончается, ведь мало кто знает, что имеет в виду... Но теперь перед ним не сверстник, которого легко поставить на место, а старик - волнуется чего-то, переживает...
– Не скажите, - промямлил юноша, - важно и умение видеть в разном общее, значит, наоборот - объединять... Попался! Зачем, зачем он это сказал! Старик тут же вцепился в него, сверля глазами, ядовитым и каверзным тоном задавая вопросы. Марк нехотя отвечает, где-то запинается... Ага! тот ему новый вопрос, не слушая ответа, ждет запинки, и снова спрашивает, словно обличает. Спор отчаянно блуждает, все больше удаляясь от начала - промелькнула религия, пробежались по основам мироздания, захватили философов древности с их заблуждениями, снизошли до прозы, поспешно удалились на вершины морали и этики, обличили православие, похвалили католицизм, грязью облили еврейский фанатизм, и дальше, дальше... Марк чувствует, что уже противен сам себе, но остановиться не может, подгоняемый ураганными вопросами и всем желчным и зловещим видом старого спорщика... Наконец, он каким-то чудом выкрутился, прополз на брюхе, сдался под хохот торжествующего схоласта, и, кое-как улыбнувшись, нырнул в заднюю дверь. 4 Пусть придет в себя, а мы немного отвлечемся. Отдышавшись, старик, его звали Яков, усмирил сердце валидолом. Вялость и равнодушие давно заменяли ему истинный мир. Время от времени, как сегодня, он пришпоривал себя, понукал, стыдил за худосочность, стегал, как старую клячу... И все напрасно! Любовь, интерес и любопытство обладают свойством сворачиваться в клубок, замыкаться, терять силу, как только чувствуют принуждение или даже упорное внимание. Когда-то он был сторонником активного проникновения философии в жизнь для разумных преобразований, гордость за разум освещала его породистое лицо. Сын коммерсанта из Прибалтики, он учился философии в стране философов, в Германии, потом вернулся домой, преподавал какое-то современное учение, призывающее к практической пользе... И вдруг жизнь перестает подчиняться разумной философии. Она и раньше-то не очень подчинялась, но при желании можно было отыскать логическую нить... или не обращать внимания на эти отклонения практики от теории. А теперь разум решительно отвергнут, немцы на пороге маленькой страны, он должен выбирать. Бежать от бывших друзей? Неужто за несколько лет могло взбеситься могучее племя поэтов и мудрецов?.. А слухи носятся один зловещей другого, евреев, говорят, не щадят... Он решает остаться, пренебречь, выразить свое недоверие безумию и злу. Провожает друзей на пароход, последний... И тут словно кто-то дергает его за полу и отчетливо говорит на ухо - "иди..." И он, как был, даже без чемоданчика, садится на корабль и плывет, впервые в жизни подчинившись не разуму, а неясному голосу. Корабль бомбят, он идет ко дну, и наш философ оказывается в ноябрьском море, тонет, поскольку не умеет плавать... И тут снова ему голос - приглашает ухватиться за кусок дерева, случайно проплывающий мимо. И он держится, плавает в ледяной воде. Всего двадцать минут. За эти двадцать его философия перевернулась, затонула. С тех пор любые рассуждения о жизни казались ему лживыми, бесполезными заклинаниями бешеных сил, которые правят миром. Он оставил философию, и, поскольку ничего другого не умел, то долго бедствовал, пока не прибился к тихому берегу. Жизнь его с тех пор перестала зависеть от идей, он потерял живое чувство по отношению к разуму, ходам логики, всему, чем раньше восхищался; осталась привычка к слову. Самая важная часть его существа оказалась сметена, стерта в те проклятые минуты, когда он болтался по волнам, ожидая катера, которого могло и не быть. Проще говоря, он потерял интерес, а вместо него приобрел - тошноту. Все остальные чувства, кроме забытых им, он сохранил и даже упрочил, особенно самые простые, и остался, несомненно, нормальным человеком: ведь куда ни глянь, мы видим разнообразные примеры бесчувствия, отчего же бесчувствие по отношению к мысли должно казаться особенным? Каждый раз, бросаясь в спор, изображая страсть, он надеялся, что интерес вернется... Нет! Более того, такие попытки ему не сходили даром: презирая себя, он жевал пресные слова, и много дней после этого не мог избавиться от вкуса рвоты во рту... Потом забывалось, и язык, память, навыки снова подводили его - хотелось попробовать еще разик, не пробудят ли знакомые слова в нем прежние чувства?.. Хватит! Он подошел к зеркалу, разинул рот и долго изучал длинный пожелтевший клык, который торчал из нижней челюсти угрожающим островом; жизнь еле теплилась в нем, но все же он защищал вход в полость. Яков подумал - и решительно схватив зуб двумя пальцами, жестоко потряс его. Зуб хрястнул, покачнулся, и, сделав еще одно отчаянное усилие, бывший философ вывернул полумертвый обломок. Промыл рот ледяной водой, со стоном утерся - и удовлетворенно вздохнул: теперь он должен будет молчать. Он был щеголем и стыдился признаков увядания. 5 И продолжение этой истории исчезает в боковом коридоре. Марк тем временем спешит на новый семинар, к Альбине. Из ее подземелий, цехов и складов вылезают на свет ладные крепкие мужички, вяжут галстуки, напяливают модные пиджачки - и на сборище. В научные баталии не ввязываются, но в случае необходимости плотно заглушают оратора ножищами - топот, пыль столбом и паркет пузырями. Здесь пламенела романтика, говорить надо было с искрами в глазах, приветствовали только сумасшедшие идеи, призывы к благоразумию вызывали нетерпеливые вздохи - "что он несет?..." Ждали сенсаций, поднимали на "ура" самое неожиданное и яркое, особенно, если из глубинки, молодой, никому не известный, еще лучше - без образования, и чтобы теория про все сразу; чем больше несет несусветного, тем выше гениальность. "Нам бы Шульца... " - она говаривала мечтательно, покуривая "гавану". Но Шульц к ней не шел, он не признавал ничьих безумств, кроме своих. Штейн, начальник Альбины, морщился, но терпел, чтобы не нарушать спокойствия. Альбина верна, честна, работяща, заводик ее - чистые деньги...
– Что вы думаете о природе источника?
– спрашивает Марк у Альбины.