Висельник и Колесница
Шрифт:
Глядя на мучения несчастных лошадей, Максим порадовался своему решению – не брать в поход Мазурку. Любимую кобылу он препоручил заботам поручика Звездникова из второго батальона, каковой ввиду простреленного плеча не мог более находиться в строю, а оставался в городе Красном вместе с двумя дюжинами раненых и заболевших солдат-финляндцев. Плачевное состояние неприятельской армии не оставляло сомнений в том, что война скоро кончится, следовательно, раненым более не придётся участвовать в боях. Руководствуясь этим соображением, не только Крыжановский, но весь полк оставил на хранение в Красном ценный скарб, чтоб выйти в поход налегке. Вскоре финляндцы, подобно полковому командиру, получили возможность порадоваться собственной прозорливости, потому
Вряд ли отряд ушёл бы далеко без продовольствия, но помог генерал Платов. Его казаки, как оказалось, ребята весьма запасливые – помимо собственного провианта накопили гору еды, отбитой у неприятеля. На то имелось особое указание – при первой возможности разорять французские вагенбурги[160] и магазейны[161], каковое указание исполнялось с великим усердием и бесстрашием.
Генерал Ермолов, приунывший из-за потери провизии, после разговора с Платовым расправил плечи и видом стал напоминать сокола, что по долгом сидении без дела снова вырвался на охотничий простор.
Остаток дня отряд споро продвигался на запад. Вокруг, сколько хватало глаз, лежали пустынные и угрюмые земли. Вдоль дороги часто попадались замёрзшие тела французов – скорбные вехи, коими отмечал свой путь злосчастный маршал Ней[162]. К вечеру отряд подошёл к небольшому хутору, расположенному поблизости от одного из монастырей. Хутор оказался безлюдным. Казаки, посланные в монастырь, доложили, что и тот покинут обитателями.
Не успели войска расположиться на постой, как дозорные привели к Ермолову совершенно обессиленного еврея. Тот оказался посланцем генерала Витгенштейна. Мужественный человек, сумев пробраться мимо французских дозоров, направлялся к фельдмаршалу Кутузову. Витгенштейн доносил, что ведёт позиционные бои с двумя неприятельскими корпусами – Удино и Виктора[163], каковые сильно задерживают его и мешают дальнейшему продвижению навстречу Чичагову.
Ермолов, однако, предположил, что неприятель вполне мог схитрить – оставить против Витгенштейна лишь часть сил, а остальные направить на юг, дабы слиться с отступающей и обескровленной армией Наполеона. А если так, то русскому отряду надлежит, как только рассветёт, отправляться на рекогносцировку. Тут же в штаб вызвали командиров полков, для составления диспозиции. Увы, о таковой пришлось забыть, потому что почти тотчас прискакал официальный нарочный от Кутузова. Ермолов аж побелел, когда распечатал послание. В нём отряду предписывалось, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, пройдя полсотни вёрст на запад, остановиться в Толочне, где, никуда не отлучаясь, ждать подхода основных сил. Вот тебе и охотничий простор! Вот тебе и поход к Красному замку!
С грустью Максим осознал всю каверзность той шутки, что сыграл с ним и с Ермоловым Фокусник-Кутузов. И ведь с каким вниманием слушал! С какой лёгкостью шёл навстречу! А потом, удалив от себя на расстояние, достаточное, чтоб не докучали авантюрными предложениями, приказал оставаться там до тех пор, пока головы от идей не остынут.
С поникшей головой полковник отправился к Толстому, ожидая от того издевательских упрёков. Вполне заслуженных упрёков, ведь Американец с самого начала предлагал не затевать возни с войсками, а действовать по-цыгански: вскочив в тройку, лихо домчаться к замку, тайно проникнуть внутрь и выкрасть Елену. Крыжановский тогда не согласился и, обозвав графа безумцем, пошёл к Кутузову. Что ж, в одном визит оказался плодотворным – по крайней мере, фельдмаршал не противился тому, чтоб Максим собственной жизнью рисковал.
А граф, вопреки ожиданиям, не стал укорять, наоборот, молча сжав плечо товарища, немедленно начал готовить отъезд. У Американца все оказалось приготовлено заранее: одни сани
– Уж больно история про Орден и цыганскую Книгу вычурная, чтоб столь здравомыслящий человек как Кутузов в неё поверил, – начал Толстой объяснять свою предусмотрительность. – Я, к примеру, хоть и повидал на свете много разных чудес, никогда бы не поверил. Даже шапку с табакеркой можно объяснить простым совпадением. И есть только одна необъяснимая деталь: le cadavre parlant[164]. Тут, хочешь-не хочешь, а приходится верить и в Египет с Вавилоном, и в Тота с Гермесом. Вот, кабы, положим, пришёл ты к «великому дедушке» в безголовом виде, тогда бы он, не артачась, войско дал, да ещё сам бы его и возглавил, а так…, – граф пренебрежительно махнул рукой. – Хотя, должен признаться, в первый момент увидав, как ты, Максимус, вернувшись из Главной квартиры, сияешь, да услыхав об итогах разговора, я даже усомнился в собственной прозорливости, но нутро быстро почуяло подвох. В чём сей подвох состоит – я, понятное дело, не знал, но втайне начал готовиться. Надеюсь, не станешь сердиться за то, что я от твоего имени заставил гвардейцев таскать через мост лошадей?
Граф весело расхохотался. Глядя на него, оттаял и Максим:
– Но, скажи на милость, Фёдор, каким способом ты полагаешь проникнуть в замок? Прикажешь снова прикидываться поляком или на стену лезть?
– Нет, барин, ничего такого не надо, – послышался голос Виорела Акима, который в продолжение разговора запрягал в сани лошадей. Ласково похлопав по морде коренника, цыган продолжил: – Я проведу вас в замок. Плешка – маленький, многого не умеет, потому не смог войти. А я войду!
Максим оглянулся на Фёдора – дескать, как тот отнесётся к самоуверенному заявлению цыгана?
Граф пожал плечами и сказал:
– Не то, чтобы я не доверяю Вождю, но верёвки с крючьями, чтоб лезть на стену, тем не менее, захватил.
Наутро, ещё до того, как показалось солнце, на заснеженную Оршанскую дорогу вылетело две запряжённых в сани тройки, унося навстречу судьбе гвардейского полковника с двумя солдатами, а также гордого графа-дуэлянта с двумя цыганами.
Глава 4
Спасённый
12 (24) ноября 1812 г.
Минская губерния.
Двести вёрст пути чудо-тройки одолели за два дня с четвертью. Крыжановский, доведённый до крайней степени нетерпения, заставлял безжалостно гнать лошадей. На коротких привалах те получали двойную порцию овса, тёплую попону и несколько часов отдыха. Потом снова в путь.
Местность, вначале довольно безлюдная, постепенно сменилась другой, наполненной жизнью. Южнее Минска стали попадаться местечки, где поселяне слыхом не слыхивали об отступлении Наполеона из Москвы, живя совершенно мирной жизнью, чуждой той панике, каковую вселяет в сердце война. А на одной из почтовых станций даже удалось достать, за немыслимую, правда, плату, смену лошадей. По такому случаю Максим хотел задать ещё более быстрый темп, но не тут-то было: не успели тронуться, как сильно потеплело, и разразилась настоящая зимняя гроза. В небе загрохотало, и всё застелила кромешная серая мгла, породившая мокрый липкий снег.
Из снежной круговерти навстречу путешественникам вылетел польский конный отряд, числом в десяток.
Честное слово, лучше бы поляки избрали другую дорогу или проехали мимо, тогда бы в скором времени сидели в уютной корчме, попивая тёмное, забористое пиво. Но они молча принялись кружить вокруг да около, а затем, на свою беду, взяли, да окликнули путешественников. Ответил им громкий хор голосов, в котором бархатному баритону семиствольного карабина вторили басы гвардейских штуцеров. Всадники посыпались на землю. Всё кончилось ещё до того, как граф успел опорожнить саквояж.