Вишенки в огне

Бычков Виктор

Мой ребёнок, моя кровь и плоть. Да-а – а… Впрочем, а чего здесь странного? Ребёнок зарождается в любви. И между нами всё же была она, любовь. Да-да, была любовь… Вот уже и в прошедшем времени, – горько констатировал майор.

И вдруг обратил внимание, что думает об Агаше, об их совместном ребёнке на русском языке, хотя с начала военной компании старался изъясняться только по – немецки. Знание русского языка было решающим при назначении его на должность коменданта в этой стратегически важной деревне Слобода, стоящей почти посредине между Москвой и Берлином.

На ум пришло где-то вычитанное изречение, что родным языком считается тот, на котором ты думаешь, который приходит к тебе во снах. А ведь к нему, немецкому коменданту, майору армии великой Германии, армии великого фюрера, штурмбанфюреру СС снятся сны на языке врага – на русском языке. Не дай Бог узнает начальство, тогда конец карьере. Хотя она и так складывается не очень блестяще. С его званием он заслуживает быть комендантом не какой-то затерянной деревеньки Слобода, хотя и на такой стратегической дороге, как эта, а, как минимум, районного центра. Но это слабое утешение. «Фольксдойче» –

это как пятно на репутации, клеймо. Только благодаря дяде Отто Шварцу, его связям в вермахте, меценатству партийного движения фюрера ещё в самом начале 30-х годов, личного знакомства дяди с Адольфом Гитлером задолго до прихода последнего к власти, позволили племяннику неплохо пристроится в этой военной компании. Всё же не передовая, хотя была возможность остаться в Германии, сидеть в штабе. Но тут дядя настоял. Мол, история делается на Восточном фронте, и место настоящего патриота Германии, офицера именно там, в России. И вот он опять здесь, в стране, в которой родился, которая априори считается его Родиной. Но уже в качестве завоевателя, как здесь говорят – оккупанта. Как всё же запутана судьба человека, просто уму непостижимо. Дядя пишет, что многие родители его бывших сослуживцев получили печальные известия вместе с гробами сыновей из дикой варварской России. Но она ему таковой не кажется. Для него она не дикая и не варварская. Не – е-ет! Она для него… она… Вот сейчас, вот теперь он и сам ещё не может до конца определить: что есть для него Россия? Кто он ей и что она для него? Или уже не может дать определение? Ведь когда-то совсем в недалёком прошлом Карл Вернер безоговорочно считал Санкт-Петербург родным городом, а Россию – Родиной. А теперь? Как считает вот сейчас штурмбанфюрер СС, комендант Вернер Карл Каспарович? Всё так же? Родина? Или уже что-то изменилось, изменилось кардинально в его отношении к этой стране и в её отношениях к нему, рождённому здесь, на этой земле? Да, он знает её, знает больше, чем знают о России, о русских людях его сослуживцы. Всё же пятнадцать лет жизни, что он провёл в Санкт-Петербурге, даром не прошли. Дядя был в России только в четырнадцатом году, в ту, первую войну с русским в должности капрала кайзеровской кавалерии. Против их полка стоял 9-й драгунский Казанский Ея Императорского Высочества Великой Княгини Марии Николаевны полк противника. Такие высокие титулы врага возвышали в собственных глазах дядюшку. Ещё бы! Воевать со столь титулованным противником не каждому позволено, а вот ему, капралу Отто Шварцу, сыну владельца маленькой пекарни на окраине Берлина, доверили. Чем не гордость?! Однако раненый пикой в первом же бою русским драгуном в причинное место всю оставшуюся жизнь испытывает неприкрытую ненависть к России, к русским людям. Его понять можно: ранение с печальными последствиями для него, как мужчины, о какой любви может идти речь?

– Вот именно, – Карл Каспарович усмехнулся от столь точной аналогии, столь яркого умозаключения. – Вот именно, ни – ка-кой любви!

Но у него, Карла Вернера, совершенно другие представления о России. У него совершенно другие чувства.

Кормилицей была русская женщина; с детства его окружали русские люди, говорить начал на русском языке, это потом в семье «vati und mutti» (с папой и мамой) был вынужден говорить на языке исторической родины. Учёба в гимназии, друзья, улица, прислуга в доме – всё русское, родное. Стенка на стенку с учениками других гимназий, клятвы в дружбе «на крови» – всё это было у него здесь, в России. Каждое лето выезжали всей семьёй на дачу в пригороде Санкт-Петербурга на берегу Финского залива – как это забыть? Набеги на соседние участки, драки с деревенскими пацанами, когда ценились в первую очередь отвага, смелость, способность выйти драться один на один – это куда девать, как забыть? Первая безответная любовь к старшей сестре друга Кольки Ничипоренко – Верочке тоже была здесь. Да, и лучший друг детства и начавшейся юности Николай? Ведь это было, было вот здесь, в России! Как же они, Карлуша и Колька клялись не забывать друг друга, писать письма, приезжать в гости! Разве его можно забыть? Как вычеркнуть, исключить этот период из жизни, этих людей, эти события?

Даже после октября семнадцатого года, когда к власти пришли большевики во главе с Лениным, отец Карла – Каспар Рудольфович Вернер, потерявший торговый бизнес, не покинул Россию, а остался работать при немецком посольстве в Питере, продолжая развивать и поддерживать торговые отношения между советской Россией и Германией. И только в двадцать пятом году, когда отца уличили в шпионаже в пользу Германии, вот тогда семья вынуждена была переехать на историческую родину.

Правда, отец до самой смерти отрицал этот факт шпионажа. Напротив, всю жизнь гордился, что прожил в России, даже мысленно не помышлял худо для неё, а желал ей исключительно добра и благополучия, и сильно сожалел, что приходиться умирать в Германии, а не в родном Питере. Он ведь и сам родился в этом городе, прожил почти всю жизнь в нём. А вот на исторической родине долго прожить не смог, заболел в первый же год. Хотя до переезда в Германию чувствовал себя очень даже не плохо для его возраста, был полон сил и энергии. На вопросы домашних, что болит, старый Вернер отвечал постоянно одно и тоже:

– Душа болит. Душой болен. Хочу домой в Россию, в Санкт-Петербург. Чужое здесь всё, и я здесь чужой.

Местные врачи так и не смогли установить точный диагноз болезни.

Там, в фатерлянде, Карл чувствовал свою неполноценность, ущербность, как гражданина второго сорта. Вроде как открыто никто в глаза не говорил об этом, но он чувствовал, что за тактичностью и вежливостью знакомых и друзей, даже родственников, скрывается неподдельная ненависть, презрение к нему, как выходцу из другой страны. Из страны, которой не одно поколение его соотечественников боялись и боятся до дрожи в коленках, до холода в животе, и, возможно, вот за этот животный, необоснованный страх

презирали и ненавидели её всеми фибрами немецкой души. Почему-то почти все немцы, что окружали молодого Карла Вернера на исторической родине, в один голос считали виновницей их неудач далёкую и дикую Россию. И она же, по их словам, может и должна, даже обязана стать источником благополучия и процветания будущей великой Германии. Тёмный и дикий народ не достоин жить в такой стране, как богатая во всех отношениях Россия. Это несправедливо, что такими природными богатствами, такой огромной территорией распоряжаются ничтожества, которые по какой-то нелепой ошибке природы наделены обликами людей. Для этих целей существует богом данная миру другая нация, другие люди, отмеченные Всевышним, что призваны по определению с рождения управлять, владеть всем этим же миром, а уж территорией России – и подавно. Владеть ею и управлять обязаны!

Карлу было дико это слышать из уст достаточно успешных, культурных и образованных соотечественников. Но перечить и возражать им не мог и не хотел. Перед смертью старый Каспар Вернер успел предупредить сына, чтобы он не посмел в голос, открыто восхищаться достоинствами России, всего русского. И уж не в коем случае не принижать Германию, ставить её ниже России или, на худой конец, на один уровень.

– Здесь так не принято, сынок. Ты же видишь, что немцы превозносят себя выше всех наций. А это уже политика, и за политику ты можешь пострадать. Потеряли мы с тобой настоящую Родину в лице великой России, и не приобрели новой родины в лице Германии. Изгои мы и там, и здесь. Но ты мужайся, крепись. Помнишь русскую пословицу: «С волками жить, по – волчьи выть»? Она как никогда соответствует твоему теперешнему положению. Так что, приспосабливайся, живи как все в Германии. Я верю в тебя, сынок, что ты и здесь останешься настоящим русским человеком.

Кстати, этот последний разговор отца и сына, практически на смертном одре родителя происходил на русском языке, и, говоря о себе, отец называл себя русским, а о своих нынешних соплеменниках произносил неизменно «они, немцы», ни в коем случае не отождествляя себя с ними.

Хорошо, что отец умер до того, когда великий фюрер объявил поход на Восток, а сын вынужден в форме офицера СС участвовать в этом походе. И на кон здесь поставлена не столько карьера его, коменданта Вернера, но и его жизнь, как жизнь обыкновенного смертного человека. Он уже сделал для себя этот выбор, и будет следовать ему до конца. Конечно, папа не одобрил бы его, выбор этот, но жить надо не ему, старому Каспару, а его сыну штурмбанфюреру СС коменданту Вернеру Карлу Каспаровичу. Душевные терзания не по нему. Пусть они терзают души хлюпиков и слабаков или безмозглых политиканов. А он – офицер, военный человек, осознанный исполнитель чужой воли и чужих приказов. Вот именно, ис-пол-ни – тель! И никак иначе.

Да-а, там, в Германии так и не довелось встретить девушку своей мечты, с которой мог бы связать судьбу, которая ждала бы его сейчас в уютной берлинской квартирке, куда бы он мог высылать небольшие посылки с милыми безделушками, что иногда попадают в руки коменданту. Конечно, были девушки, чего скромничать. И друзья знакомили, и дядя Отто настоятельно рекомендовал обратить внимание на дочь «партайгеноссе» Эльвиру Руге, и она была не против знакомства. Мягкая, податливая, как сдобное тесто, она легко и бесповоротно готова была в любой момент отдать себя в руки Карлу, рожать для него красивых деток, не задумываясь о таком высоком чувстве как любовь. Осталось только сделать движение ей навстречу со стороны тогда ещё молодого и неопытного в житейских делах Вернера. В этом случае карьера состоялась бы точно и была бы во сто крат лучше и безопасней нынешней должности коменданта. Об этом не раз говорил дядюшка, да и сам отец Эли «партайгеноссе» Юрген Руге далеко не призрачно намекал на это дело. Кстати, всё же благодаря стараниям дядюшки и старому Руге «фольксдойче» Вернер смог попасть из пехоты в 1941 году в конце мая, за месяц до начала русской компании в элитные войска СС уже в чине майора. Правда, он так и не приучил себя называть штурмбанфюрером, как того требуют партийные документы, продолжая отвечать по армейской привычке на обращение «Herr Major» и так же представлялся сам. Пока вышестоящее начальство смотрела на такие милые армейские привязанности сквозь пальцы, чем и пользовался майор Вернер. Ведь в «политические части» – Ваффен-СС под командованием партийного товарища и личного друга фюрера Генриха Гиммлера попало очень много офицеров из войск ещё в 1939 году. И они остались верны своим прежним армейским и флотским привязанностям и привычкам. Сам Генрих Гиммлер был сентиментален и снисходителен к армейским офицерам, к их милым и безобидным шалостям, за что последние были безмерно благодарны и преданны за это своему боссу.

Переход в элитные войска случился и состоялся благодаря не только и не столько стараниям дядюшки и «партайгеноссе» Руге, но мудрым, как считает сам Карл, действиям и поступкам с его стороны. Не просчитай свои действия и поступки на несколько шагов вперёд, ещё неизвестно, где бы и в каком качестве находился сейчас Карл Вернер. Возможно, в чине офицера пехоты штурмовал бы позиции русских под Москвой. Но это в лучшем случае. В худшем… Да, худшем… Командир пехотного батальона – должность временная на поле боя, недолговечная, как и должности его подчинённых. А он как раз и занимал этот пост до перехода в элитные части. Нет, об этом даже думать не стоит. Всё сложилось так, как сложилось. И за это стоит благодарить судьбу, не злоупотребляя её благосклонностью к нему, офицеру СС.

Всё же Карл Каспарович Вернер сейчас занимает именно ту должность, имеет именно то звание, какие он по праву заслужил. Он не отверг интерес к собственной персоне со стороны дочери «партайгеноссе». С него не убудет. Маленькие и милые знаки внимания к Эльвире в виде букета цветов или открыточки на Рождество не обременяли Карла. Напротив, несколько скрашивали казённый быт офицера, вносил некое разнообразие. Он был немножко «не как все» и его усердие заметили «в верхах», оценили по достоинству.