Вишневый омут. Хлеб - имя существительное
Шрифт:
– Чу, чу, чу!..
– Ты мне не чучукай! Раз задел за живое – пеняй на себя.
– Что мне пенять, я лучше уйду.
– Давно бы так.
Иван ушел. А Егор дождался, когда тот ушагал на достаточное расстояние, постоял в раздумье. Потом нырнул в погреб. Зачерпнул пригоршней холоднющие, как ледышки, семена и впервые испугался. Руки мгновенно окоченели, заломило их страшно, холодок этот пробежал по рукам выше, проник до самого сердца. Невольно вскрикнув, Егор вылез из погреба, схватил мешок и вновь полез в погреб. Затем он бегал по избе с мешком семян, не зная, что с ними делать: положить ли их на печь, на пол ли рассыпать или оставить так, в мешке. Неожиданно вспомнил, что паника
Весною, как только сошла полая вода и на земле образовалась тоненькая корочка, Егор посеял помидоры. Женщины, против ожидания, ничего не сказали своему бригадиру. Не в пример Ивану, они доверяли Егору больше.
Я пишу эти строчки уже после того, как побывал на сборе небывалого в истории Выселок урожая помидоров на колхозном огороде. Урожай был тем более внушителен, что в этом году на селе ни у кого помидоры не уродились: люди пытались подсаживать рассаду – мороз убивал ее насмерть. А Егоровы всходы выдержали.
Внешне Егор редко выказывает волнение, и потому, наверно, мало кто замечал его переживания. Лишь ночной ведун, Меркидон Люшня, застал однажды огородного бригадира в крайнем смятении. Меркидон в обычное время, то есть поздней ночью, бродил по лесу. Сквозь деревья где-то вдали померещился ему огонек. Меркидон прикрыл глаза, открыл их вновь – нет, не померещилось: огонек, настоящий огонек мерцал вдалеке. Не порубщик ли сел передохнуть да закурил? По-медвежьи треща сухими ветками, Меркидон двинулся на красную мерцающую точку. Вышел прямо к колхозным огородам. У водокачки увидел присевшего на корточки человека.
– Это ты, Егор? – удивился добровольный полесовный. – Чего ты тут сторожишь весной-то?
– Не всходят, Меркидон. А пора бы уж им всходить. Вот какие дела...
В голосе Егора было что-то такое, от чего Меркидону стало жутковато. Он зябко передернул плечами.
– Взойдут еще. Обожди маленько, – сказал он так, чтобы только не молчать.
– Должны взойти, – глухо сказал Егор, и в глазах его что-то блеснуло: была ли то слеза или росинка, сорвавшаяся с молодого листа пакленика да скользнувшая по длинной, как у девушки, Егоровой реснице?
Под утро на огородное хозяйство как бы случайно забрел и Михайлов Иван. Глянув на приятеля, сейчас же все и понял. Но не стал ругать. А утешать стал:
– Взойдет, куда она денется! Запрятал ты ее поглубже – вот она и не выберется на свет. Давай-ка покопаем, поглядим, что там и как.
Покопали. Нашли. Мощные, розовые жальца всходов неудержимо рвались кверху, и до солнца им оставалось каких-нибудь четверть сантиметра.
– Браво, Егор! Чу, чу, чу!.. Ура-а-а! – заорал Иван и в порыве великой радости свалил друга на землю и долго мял ему бока. Устав, приподнялся, помог встать на ноги Егору. Сказал, тяжело дыша: – Позднее взойдут, скорее вырастут. Помнишь о единстве противоположностей? То-то же. А теперь давай закурим. – По привычке полез сам в Егоров карман: своих папирос у Ивана Михайлова отродясь не водилось.
Необыкновенная перепись
Мне давно хотелось пройтись по всем улицам и проулкам Выселок, точнее – по тем буграм и ямам, которые остались от бывших домов и дворов и по которым только и можно определить, где проходили те улицы и проулки до середины тридцатых годов. Из пятисот изб осталось теперь лишь сто пятьдесят. Остальные триста пятьдесят – бугры и ямы. Бугры – от фундаментов. Ямы – от
В селе оказался человек, который вот уже много лет ведет необычную летопись Выселок, вернее – перепись покинувшего их населения. Человеку этому сейчас восемьдесят пять лет. Зовут его Иннокентий Данилович Данилов. Бывший унтер-офицер и ротный писарь, он две войны – русско-японскую и первую германскую – вполне сносно провел в обществе каптенармусов, фельдфебелей, ветеринаров, заведующих продовольственными и вещевыми складами.
На чердаке Иннокентия Даниловича и поныне вы можете обнаружить бренные останки разного полкового добра: голенища от сапог, от которых и теперь еще очень внятно шибает деготком и тем неповторимым запахом, который ваш нос может учуять только в ротной каптерке и нигде больше: аккуратно скатанные обмотки, обрывки теплых байковых портянок и несколько разного размера и достоинства пряжек от ремней; две или даже три помятые фляги в изношенных донельзя шинельных чехлах; две или же три бурые, порыжевшие от времени шинели, от которых на вас повеет бесконечным унынием и густопсовой солдатчиной; обнаружите вы все на том же чердаке почти всю ротную канцелярию за 1904 год; среди других бумаг сохранился полный список нижних чинов роты, составленный Иннокентием Даниловичем в канун нападения японцев на Порт-Артур. Под третьим номером, выведенная особенно тщательно, значится и его фамилия. Не исключено, что он только один и остался на белом свете из всех этих безвестных российских ратников.
Почерк высокой каллиграфии пригодился Иннокентию Даниловичу и в поздние времена. Вернувшись с войны, он заделался волостным писарем, а потом – помощником секретаря сельского Совета в Выселках, где и дослужился до пенсии. Жить, однако, без канцелярии не мог. Завел на дому собственную – ту, о которой сказано выше. Из нее-то вы и сможете узнать о совершенно удивительных вещах.
Оказывается, едва ли найдется в Союзе хотя бы один сколько-нибудь приметный городишко, в котором не оказалось бы жителя Выселок, некогда оставившего родные пределы. В Саратове их около двухсот – к ним следует прибавить потомство, родившееся уже в городе и знавшее о Выселках лишь по рассказам отца да матери; в Москве – более пятидесяти; в Киеве – шестнадцать; в Алма-Ате – десять; в Новосибирске – пять; в Воркуте – семь; на Камчатке – одиннадцать; на Сахалине – десять.
За Волгой есть поселок, наполовину состоящий из граждан села Выселки. По воскресным дням эти последние мобилизуют все, что есть в их сундуках нарядного, и, как новенькие пятиалтынные, являются целыми семьями в Выселки. Всем внешним своим обличием, а также поведением эти бывшие всячески стараются показать, что они не напрасно покинули в свое время село, что живут они теперь припеваючи, а вы ройтесь тут в назьме, живите вместе со скотом, – плевать нам на вас! Если находился среди них такой, который не по доброй воле покинул когда-то Выселки, то этот непременно к таким словам прибавит со всей возможной язвительностью: «Вы думали меня в могилу загнать?! Не вышло! Сами спережь меня в нее шагнете!»
Поселок, где обосновались эти бывшие, сами они нарекли Воруй-городом, имея для того весьма веские основания. Большая половина жителей Воруй-города нигде не работает, всяк живет как бог на душу положит. Кто почестнее да посовестливее, устроился в ближайших конторах, на предприятиях, на стройках. Кто порасчетливей, с коммерческой жилкой, приладился выращивать ранние овощи и сбывать их на городские рынки – эти живут в собственных добротных домах. Кто понахальнее, тот откровенно ворует: Волга и поныне предоставляет таким немалые возможности.