Вишневый омут. Хлеб - имя существительное
Шрифт:
Впрочем, сейчас же должен поправиться. Все же был такой, который однажды рискнул, а что из того получилось, послушаем самого героя.
– Я вокруг ее, толстомясой, и так, и эдак. И Глашей называл, и голубушкой, и другими прочими такими словами. Косит огненным глазом, нечистая сила, того гляди укусит. «Глашенька, – говорю, – Глафира, и доколь ты будешь беречь такое богатство? Перегорит все у тебя, как у недоеной коровы!» Эх, как она взъярилась!.. «Ах ты, козел вонючий!» – И тигрой кинулась на меня. Я бечь. «Окстись, говорю, окаянная, я ж пошутил!» Како там! Две версты по пятам меня преследовала. Спасибо, что тогда я шустер еще был на ноги, утек, а то бы погиб ни за что ни про что. Вот оно какое дело!
Не
Тетенька Глафира живет в своей немудрящей избе одна. Кажется, и родственников у нее нет, а если и были, то она давно отвадила их от своего подворья. Соседи также не очень часто заглядывали к ней – неприветлива. Щепотку соли, коробок спичек или там ложечку малую закваски – ни в жисть не даст.
Долг, как известно, платежом красен. Соседи отвечали тетеньке Глафире тем же. Мужики наотрез отказывались отбить ли ей косу, поправить ворота, вырыть погреб или привезти из лесу дров. Правду сказать, тетенька Глафира и сама очень редко обращалась за помощью. Спросит кто ее, как, мол, ты там живешь-можешь, ответит, не меняя несокрушимо сурового выражения на лице:
– Живу – хлеб жую. И не чей-нибудь, а свой, своим горбом и своим потом заработанный. В твой и ни в чей другой рот не заглядываю. Своим кровным сыта бываю. А живу так: семеро наваливают, одна несу. Положить боюсь: а ну как не подыму потом? Так и несу до самого дома...
Надо заметить, что несет тетенька Глафира в дом свой все, что попадается в поле ее острого и ухватистого глаза. На ее дворе можно и сейчас увидеть деревянную соху, старую борону, тоже деревянную с железными лишь зубьями; посреди двора валялся тяжеленный, весом в тонну, – как тетеньку Глафиру угораздило притащить его? – зубчатый каменный каток, каким в единоличные времена молотили на гумнах пшеницу либо овес; в дальнем углу под поветью были аккуратно сложены три ступицы от колеса со спицами, но без ободьев, ящик с большими бороньими зубьями, ящик четырехгранных гвоздиков, какими подковывают лошадей, четыре заржавленных тележных тяжа; там же, под крышей повети, на деревянных гвоздях висело два хомута с уздечками, седелкой, чересседельниками, супонями и почему-то шестью подпругами, а в одном угольнике – огромный жернов.
Никто бы не мог сказать, зачем собрана и чего ждет эта тетки Глафирина доисторическая рухлядь.
Когда еще был на селе Спиридон Подифорович Соловей, один только он и посещал Глафирино подворье, от одного лишь его дома была проложена сюда чуть приметная тогда, а теперь совсем затравеневшая, затерявшаяся стежка. Всего лишь за два или три года до его погибели тетенька Глафира «записалась» в колхоз, но с добром своим, что сложено во дворе, не рассталась, благо, что никто на него и не посягал. К старым сохе и бороне скоро прибавился пароконный, брошенный за ненадобностью колхозниками на поле плужок с еле заметным знаком «Ростсельмаша», железная борона, покалеченная наехавшим на нее трактором и выброшенная в овраг. А свободное место под поветью в первые послевоенные годы было заполнено пятью ярмами, подобранными хозяйкой на старом колхозном дворе.
На вопрос, зачем ей все это, тетенька Глафира, насупится и глухо вымолвит:
– А твое какое дело? Может, еще сгодятся...
Тетенька Глафира – богомолка. Она входит в актив моей тетки Агафьи, является ее правой рукой и, как самая бережливая и с виду, во всяком случае, самая молодая и зоркая, ведала кассой, была в вопросах финансовых довереным лицом отца Леонида. Ванюшка Соловей, который и теперь не мог забыть связей своего покойного отца с тетенькой Глафирой, мстя ей, пробрался как-то в ее избу, снял икону и вместо нее поставил портрет известного в районе и очень усатого человека. Вечером, перед тем
– В три их узды! – страшно, как могут только женщины в Выселках, выругалась тетенька Глафира. – Что это за черта мне поставили?.. Господи, Спаситель наш!.. – И с этими словами выскочила на улицу. Там собралась с духом, вернулась в избу и стащила портрет.
Кому-то из руководителей пришла в голову мысль – поставить тетеньку Глафиру во главе кур на колхозной птицеферме. Баба, мол, экономная, будет блюсти яичко. Она и блюла, но не для колхозной казны, а для своей собственной сберкнижки, которую завела после войны и на которой, как догадывались люди, скопилось немало рублишек. Догадывались потому, что видели: больше всяких реформ тетенька Глафира боится реформы денежной. При первой она понесла великие убытки, а при второй хоть вроде бы и не понесла, но деньга все же теперь не та: копейка как была копейкой, так и осталась ею; на базаре раньше за пучок укропа просили гривенник и теперь гривенник; мелочь как была мелочью, так и осталась с прежним к ней отношением; правду говорят, что новые деньги расходуются в три раза быстрее. Сама-то Глафира скорее выиграла от второй реформы, чем проиграла: каждое воскресенье ее можно видеть на рынке с тем самым пучком укропа либо редиски...
Птицеферма, где володела и правила тетенька Глафира, была маленькой, насчитывала всего лишь одну тысячу несушек, к тому же несушек весьма несознательных; неслись они, по уверениям тетеньки Глафиры, из рук вон плохо: двести яиц – это наибольшее количество, которое она сдавала на склад.
Председатель ревизионной комиссии Иван Михайлов хотел было проверить, такой ли уж действительно малосознательный народ эти несушки, но тетенька Глафира столь искусно разыграла в правлении сцену величайшей обиды, пролила так много безутешных слез, что Виктор Сидорович, председатель колхоза, махнул рукой.
Куры по-прежнему неслись плохо. Между тем какие-то ловкие, расторопные, предприимчивые и незнакомые высельчанам люди начали возить лес, цемент, камни и шифер к заготовленной ими яме под фундамент на окраине Поливановки, в самом конце Председателевой улицы. Скоро выяснилось, что это тетенька Глафира воздвигала себе новую избу. А когда выяснилось, колхозники взбунтовались. Обычно молчаливая от гордости Журавушка пришла к вечному депутату и прямо заявила:
– До каких пор вы, властя, будете держать на птицеферме воровку?
– Ты что, рехнулась?
– Сами вы рехнулись! Ослепли все. Дайте мне ферму на три дня, и вы увидите...
Посоветовались. Дали Журавушке ферму. Тетеньку Глафиру отстранили.
Первый день Журавушка вела наблюдение за поведением «недисциплинированных» несушек. Вечером привезла на склад 460 яиц, на следующий день – 575, а еще через день – 700.
– Ну, теперь вы видите? – сказала строго Акимушке Акимову и Аполлону Стышному. – Я возвращаюсь к своим буренкам, а вы уж решайте насчет тетеньки Глафиры.
И ушла.
Позже только сообщила, что тетенька Глафира так приучила кур, что большая их часть неслась под горькими лопухами, что окружали птицеферму дремучим лесом. Все эти яйца темной ноченькой тетенька Глафира увозила к себе домой, а те, которые сейчас строят ей избу, сбывали их в город.
Тем не менее тетенька Глафира взбунтовалась. Накричала на председателя колхоза, на бригадира, на секретаря партийной организации, на Журавушку – на эту в особенности, – на вечного депутата, который готовил над ней товарищеский суд, на председателя ревизионной комиссии. Накричала – сперва на всех вместе, – настигла их в правлении, а потом в розницу. Видя, что все ее угрозы мало помогают, вдруг объявила: