Vita Vulgaris. Жизнь обыкновенная. Том 1
Шрифт:
Вот такие выражения нам и приходилось слышать от родных и соседей. Взять, хотя бы, бабушкин украинский вариант: «Трясця твою матерь!» (Хотя, не уверена, что «трясця» на украинском – эвфемизм, а не «то самое» слово). А папа иногда в запале мог произнести: «Твою копейку!» или «Ё-пэ-рэ-сэтэ!». Мама таких вольностей себе никогда не позволяла.
Это вовсе не значит, что детвора сохраняла невинность и «нехороших слов» не знала. Прекрасно знала, но табу на их употребление было жёстким.
Как-то Танька научила меня одной загадке: на земле нарисовала четыре вертикальные палочки и с таинственным выражением на лице начала декламировать:
–
Камушек – это точка после получившегося в результате слова, значение которого мне было неведомо, но я точно знала, что оно нехорошее.
Я, конечно, не преминула рассказать эту загадку Ольке, а дальше, вероятно, сначала по детской цепочке, а потом уже по взрослой загадка дошла до моей мамы. Через несколько дней мама тормознула меня при попытке выбежать на улицу:
– Мам, я гулять!
– Погоди, иди-ка сюда.
Мама, как всегда, говорила тихим голосом, но её интонация не предвещала ничего хорошего, и хотя никаких грехов на тот момент я за собой не чувствовала, в животе у меня слегка похолодало. Мама сидела за швейной машинкой, и, не отрываясь от работы, спросила:
– Ты какие-то стишки знаешь?
Я сразу не сообразила, про какие такие стишки она спрашивает – к тому времени про загадку я благополучно забыла, поэтому совершенно искренне ответила:
– Какие стишки?
– Не знаешь?
Тут до меня дошло! Холодок в животе сменился жаром по всему телу, но сознаваться было уже поздно.
– Не знаю.
– Ну, ладно, иди.
Всё! Никаких скандалов, выяснений, угроз, нотаций, но и этого было достаточно. Я, сгорая от стыда, пробкой вылетела во двор, и с того дня вплоть до «Пузырьков» (о чём – позже) выражаться себе не позволяла.
Нет, вру! Был случай. Но имело место смягчающее вину обстоятельство: Жанка пропала! Я ее долго искала в доступных для меня окрестностях, но ее нигде не было. Тогда мне пришло в голову, что она потерялась навсегда. В диком волнении я стала бегать вдоль нашего барака и громко шептать:
– Где же ты… твою мать! Куда же ты на … пропала!
Самое смешное то, что я именно шептала, потому что даже в такой ажитации не могла себе позволить материться во всеуслышание.
Эк меня занесло – даже забыла, с чего это я про мат писать начала. Ах, да-а-а, дядя Коля, прокомментировал Фаинину непрактичность выражением:
– На кой хрен гладила!
Остальные соседи с ним согласились, но Фаину всё-таки пожалели.
Как видите, в те времена соседи всё, ну или почти всё, друг про друга знали. Бывало, ссорились, но неизменно мирились. На Новый год устраивали карнавалы. Специально костюмов никто не шил, просто мужчины переодевались в женины платья и шляпы, а женщины рядились в костюмы своих мужей или варганили себе мантильи и сари из штор. Дни рождения, свадьбы, рождение детей и внуков хоть и праздновали каждый в своей компании, но на следующий день всё равно всем было известно, что ели-пили и кто кого, а, главное, куда провожал. А вот хоронили стариков, или тех, кому не суждено было до старости дожить, без приглашения всем двором. Ведь смерть – она и сама является без приглашения.
Хоронили
Но настоящий шок я испытала, когда мне было шесть лет. Юрка, старший сын дяди Серёжи и Тытяны, был самым «взрослым» в нашей дворовой компании. Он уже учился в седьмом классе, и был заводилой во всех играх, за исключением «девчоночьих», разумеется. Сын спортсмена, ловкий и сильный, он обладал пацанским бесстрашием – по деревьям лазал как Тарзан. Да он Тарзану и подражал. Тогда этот фильм шел в клубе железнодорожного техникума, и мы все (и взрослые и дети) смотрели его с замиранием сердца.
Был конец августа, на дубах за нашим домом созрели жёлуди. Мы с Магрипой собрали полные подолы этих желудей и, усевшись на корточки у арыка, стали пускать их по течению – чей жёлудь быстрее доплывёт до поворота. Юрка в это время залез на дуб и оттуда крикнул:
– Эй, девчонки, хотите, желудей натрясу?
– Хотим!
– Тогда идите сюда!
Мы сорвались с места и побежали под дуб. Юрка стоял высоко на толстой ветке, и когда мы подняли головы, чтобы посмотреть на него, он стал неистово трясти ветку потоньше, за которую держался руками. Жёлуди градом посыпались на нас.
– Да ну тебя, дурак! – заорали мы с Магрипой, отскакивая за пределы простреливаемой территории.
И тут послышался страшный треск – это подломилась ветка, на которой Юрка стоял, и он полетел вниз. Летел он, может быть, не больше секунды, но я видела его широко раскрытые глаза, которые показались мне черными и огромными, хотя он был голубоглазым. Наверное, это у него зрачки расширились от ужаса. Упал он плашмя и захрипел. Около головы стала растекаться темная лужа. Мы с Магрипой не сдвинулись с места – просто остолбенели, потеряв ориентацию во времени и пространстве. Не знаю, кто сообщил Юркиным родителям (вроде бы на месте трагедии никого кроме нас не было), только через минуту тётя Таня с новорожденным Сашкой на руках стояла над хрипящим Юркой и истерически кричала:
– Юра, встань! Юра, встань!
Потом к нему подбежал отец, дядя Серёжа, в пижамных полосатых штанах и с газетой в руке. Он опустился на колени и приставил свёрнутую в трубку газету к Юриной голове. Газета моментально стала красной, и через какое-то время Юрка хрипеть перестал. Сбежались соседи. Нас с Магрипой увели домой. Это была первая смерть, которую мне пришлось наблюдать так близко…
Головиных все жалели и обсуждали случившееся довольно долго:
– Какая трагедия!
– Да-а-а… А я, ведь, Сергея предупреждал, что эта тарзанщина добром не кончится! А он мне: «Пусть лазает, ловкость развивает». Теперь, наверное, локти кусает.