Витае

Мне было 14 – тот самый возраст, когда люди начинают задумываться… Было много вопросов, очень много: кем мне стать, как я выгляжу, нравлюсь ли кому-нибудь, похож ли на какую-нибудь знаменитость, что я умею и чего смогу добиться, страшно ли умирать, во всем ли правы родители, как правильно причесываться, улыбаться, целоваться, одеваться, раздеваться? Все это даже немного давило. Не то чтобы я все время держал

это в голове, но все же… Помню, смотрел на людей в метро и думал: «Действительно ли моя мама красивая, или только я так считаю, потому что люблю ее?» На свой счет я и подавно не находил ответов…

Все эти вопросы есть в голове почти у каждого подростка. Они рождаются в подсознании, как только начинаешь улавливать в воздухе тонкий аромат самостоятельности, как только появляется желание нащупать кто ты, как только начинаешь догадываться, что жизнь простирается немного дальше, чем дорога в школу. Вопросы рождаются и висят, как мультяшное облако над головой… А потом? Потом это облако смывает бешеным течением жизни, уносит человека от этих мыслей – зачем, почему… И, скорее всего, больше никогда он не скажет: «Стойте! Подождите! Дайте время найти свое, осмотреться, понять, что да как!» – будет некогда.

Переходный возраст – этакий кусочек свободы и поиска, переход к тому, чтобы начать жить осознанно. Или не начать. И до и после все уже придумано и распределено: сад, школа, институт, работа, семья, работа, работа, работа… И это не так уж плохо: человеку нужна организация, вот только если бы еще успевать жить…

Мне повезло, очень сильно повезло тогда, в четырнадцать: мое «облако мыслей» не смыло течением. И теперь я тоже плыву, но не в хаотичном потоке, а на том самом облаке, осознавая, кто я и зачем… Это понимание сделало меня… живым. Не просто существующим, а живым. Но всего этого могло и не быть, если бы не одна судьбоносная встреча…

Мы с мамой пришли в кафе поужинать и ждали отца. Несколько минут спустя он появился в дверях не один, как ожидалось, а со своим другом. Я сразу понял, что это именно друг, а не коллега, потому как отец, часто строгий и официальный, в тот момент открыто улыбался и, похлопав по плечу своего спутника, указал ему на наш столик. Мама всегда выбирала те столы, рядом с которыми можно было сидеть на мягких диванчиках, не на стульях. «Стулья не располагают к раскрепощенной беседе. Это так, быстро перекусить и побежать по своим делам или взять стаканчик с кофе и работать за ноутбуком. А я выбираю уют и атмосферу! За ними я и прихожу в кафе», – говорила она. Отец представил нам человека, пришедшего с ним. Мы познакомились и стали наконец ужинать. Взрослые в тот вечер много смеялись, было видно, что они действительно рады друг другу. Мужчина оказался школьным другом отца. Он мне понравился: прост в общении, со мной держался на равных, поддерживая мои малочисленные и, скорее всего, не совсем уместные вставки в разговор, причем делал это естественно и просто, совсем не наигранно. Мне даже показалось, что я хорошо его знаю или видел раньше, хотя это было не так: по его словам, сразу после школы он уехал жить в другую страну и вот только вчера прилетел в наш город всего на пару недель. Несколько раз речь заходила о его работе и работе отца. Несколько раз отец обращался ко мне с тем, чтобы я брал пример с его приятеля, на что тот в итоге засмеялся и, подмигнув мне, сказал словами Эйнштейна, которых я не слышал ранее: «"Все мы гении, но если судить рыбу по ее способности взбираться на дерево, она проживет всю жизнь, считая себя дурой". [1] Поэтому самая большая ошибка – идти по чужому пути, гнаться за чужими целями. Цели – как конфеты в красивой обертке: все привлекательны, но не все тебе придутся по вкусу. Не иди к той, к которой идут многие, ни даже к той, к которой идет твой друг… Да, его конфета красивая, яркая, но для тебя может оказаться абсолютно безвкусной. Иди только к своей, – он окинул взглядом сразу всех и, улыбаясь, добавил: – И, может быть, ты вообще соберешь ассорти». Все улыбнулись ему в ответ. Тут он как-то резко сделал паузу на пару секунд и, снова повернувшись ко мне, добавил на тон тише, как будто не хотел, чтобы другие его слышали, как будто говорил только для меня: «Но и не в целях счастье…» Я ждал, что он продолжит, но он повернулся к отцу и, подняв бокал белого вина, продолжил разговор о делах, новостях и прочем… А я всматривался в его профиль и пытался самостоятельно закончить его мысль. Возникло такое чувство, что он словно книга, которую читает в метро тот, кто сидит рядом: ты успел лишь краем глаза пробежать несколько строк, как вдруг обладатель книги перелистнул страницу, и теперь ты уже никогда не узнаешь, чем все закончилось… Хотелось побеседовать с ним, но было ясно, что случая не представится. Я очнулся от своих размышлений, когда этот новый для меня человек, не принимая никаких возражений, оплачивал счет за всех нас. Потом он достал из кармана пиджака ручку и, пока отец помогал маме надеть пальто, что-то быстро записал на обратной стороне чека за ужин – видимо, какие-то координаты или тому подобное… Я из вежливости старался не смотреть, что же он пишет.

Все оделись, я накинул на плечи свой рюкзак, и у дверей кафе мы простояли еще минут пять, прощаясь. Мне показалось долго: было холодно, хотя сентябрь только начался. А в душе медленно разливалось какое-то теплое

ощущение праздника, будто мы сейчас все вместе отмечали Новый год или что-то вроде того. Когда я был совсем маленьким, у меня всегда было такое же чувство внутри, если мама, забирая меня из сада или школы, говорила, что мы сейчас поедем куда-либо: в гости, в кафе, в магазин, а не сразу домой… Это бывало не так уж часто, и мне всегда становилось радостно. Конечно, не от того, что я собирался что-то купить или съесть – я вообще не планировал там что-нибудь есть, ну, может, только мороженое… А радостно потому, что идем всей семьей. Хотя кого я обманываю – из-за мороженого, конечно, тоже. Детям всегда радостно, когда они идут куда-то с родителями поиграть во взрослую жизнь, причем, как я понял потом, взрослые тоже в нее играют, только воспринимают игру всерьез. От этого все их неприятности.

ИХ неприятности… Вообще интересно, что дети говорят о взрослых как о совершенно другом классе существ. Но еще удивительнее, что и взрослые говорят о детях также, хотя несколько шагов назад сами были из их числа. Но потом они прошли период взросления, похожий на обучение в плохой художественной школе… До нее у них были свобода взгляда и передачи увиденного, полет фантазии, неограниченный правилами и чужим мнением, индивидуальность и смелость для воплощения своих идей в творчестве и в жизни. А потом им сказали, «как надо», и они делают «как надо». Хорошо делают, но… скучно.

Мы вернулись домой в одиннадцатом часу. Я устал, но спать не хотелось. Физически хотелось, конечно, но так как это действо не сулило мне ничего интересного, я искусственно тянул время. Теперь у меня даже есть целая теория на этот счет: пока тебе неинтересно ложиться спать, особенно днем, – ты все еще ребенок. Дети, в отличие от взрослых, считают сон ужасно скучным делом и бестолковой тратой времени. Вот и я под благовидным предлогом того, что мне еще нужно попить чай и собрать рюкзак, как мог растягивал время до этого бесполезного занятия.

Мама сделала мне чай (мой любимый, с лимоном и двумя ложками сахара), открыла новую пачку печенья и высыпала его на блюдце. Я до сих пор люблю именно эти два звука: как льется вода из чайника в чашку, и как печенье, высыпаясь, стучит о стеклянные стенки посуды. Я словно вижу это в замедленной пленке… В детстве мы острее подмечаем такие тонкие детали, выделяем их для себя из ряда обыденных. И здорово, если эта способность с возрастом остается. Люди неодинаковы в этом, как все те же художники. Некоторые, случайно капнув краской, затирают ее, другие дорисовывают из капли море.

Я взял печенье и чай к себе в комнату. Больше всего я люблю пить чай именно там, особенно вечером, и благодарен родителям, что разрешали мне делать это, не устанавливая строгий закон: едим только на кухне; ведь чай и кофе – это две атмосферные вещи, создающие особое настроение, привнося уют и тепло, камерность и покой. Гармонии не достигнуть, сидя с чашкой у плиты и холодильника, ну, по крайней мере, когда тебе четырнадцать.

Я, как обычно, сел у окна, из которого видны были крыши соседних домов, такие старые и оттого еще более самобытные, с кучей разных труб, тонких и толстых, проводов в бешеном количестве и антенн. Я всегда с улыбкой думал, что половина из них точно здесь лишние, и понаставлены они просто для того, чтобы создать весь этот милый антураж. Мне все детство не надоедало смотреть на них, тем более вечером, когда все выглядит каким-то особенным… Да! И еще… Одна звезда… Она всегда появлялась первой, такая крупная, яркая… Я считал ее только своей. Мне казалось, только я вот так сижу у окна и обращаю на нее внимание; скорее всего, больше никому и дела до нее нет. Наверняка так и было. Забегая очень-очень далеко вперед, скажу, что в этой самой комнате теперь живет мой сын. И не так давно, когда он болел и лежал с температурой в кровати, я прилег рядом с ним, и мой взгляд случайно упал на эту звезду. Я подумал, как давно не видел ее, не смотрел на нее из этого самого окна. Такое чувство возникло внутри, какое бывает, когда приезжаешь в гости к бабушке и видишь там на диване старого плюшевого медведя, с которым спал, когда был совсем ребенком, обнимал его, когда хотелось плакать, а теперь держишь его, как частичку детства, умиляешься ему и улыбаешься. Такой же частичкой детства для меня была эта звезда. Рассказав об этом сыну, я услышал в ответ именно то, что хотел бы услышать: «Пап, мне казалось, только я замечаю эту звезду!» Я был несказанно рад такому ответу и даже горд тем, что ему, именно ему, моему сыну, тоже есть до нее дело…

Так вот, я просидел тогда у окна с чашкой чая и печеньем примерно с четверть часа, глядя на всю эту родную картинку за окном. И только голос мамы отвлек меня от созерцания уличных декораций моего детства. «Ты собрал рюкзак?» – спросила она. Чаще всего этот вопрос не нуждался в ответе, а срабатывал просто как напоминание. Я, по обыкновению, притащил рюкзак из коридора в комнату, вытряхнул из него сегодняшние учебники, вместе с которыми высыпался и всякий хлам: скомканные бумажки, начатая пачка жвачек, наушники, справка, которую я забыл отдать в школе, и скрученная записка, больше похожая на кусочек папиросной бумаги. Я отвел от нее взгляд, но моментально вернул его обратно. Молнией в голове промелькнула мысль: «А что если это тот самый чек, на котором писал что-то в конце ужина человек, составивший нам сегодня компанию?!» С какой-то неясной надеждой я развернул ее, пригляделся к почерку, даже сперва не вчитываясь, а пытаясь понять, кому он принадлежит. «Как? Почему эта записка оказалась в моем рюкзаке? О чем же она?» – все эти вопросы в долю секунды наполнили меня до самого верха. Я разгладил ее пальцами в обе стороны и прочел следующее: