Витенька
Шрифт:
— Подумаешь, дело. Попрыгает и перестанет.
Слова дяди-Колины никого не утешили. Помогла и все как рукой сняла Софья Алексеевна.
Софья Алексеевна выделялась из всех жильцов дома. Во-первых, она была врач, единственный врач психбольницы, живший в доме, заселенном медсестрами и нянечками со своими семьями. Во-вторых, и по своей внешности она отличалась от всех, потому что имела вид интеллигентной дамы. Лицо ее, хотя и полное, было тонкого построения, с думающими умными глазами. Волосы пышные, ухоженные, но совершенно седые, хотя Софья Алексеевна была еще в очень хороших годах. И в-третьих, и в-четвертых, и в-пятых — она была вся особенная, отдельная. Жила в отдельной квартире из двух комнат с кухней. Держала домашнюю работницу, молодую полногрудую Настю. Почти постоянно у нее жила внучка Женечка, черноволосая, курчавая и красивая девочка-дошкольница. Как-то, вернувшись с Пастей из магазина, она восторженно рассказывала
— А мы с Настей, мы с Настей были в магазине и видели щетку!
— Какую щетку? — спрашивал первый встречный.
— Ну какую, какую, которой зубы не чистят.
Приходила по субботам Женечкина мама, тоже врач, иногда приходил Женечкин папа — военный. Фамилия у Софьи Алексеевны была не как у всех, а двойная: Дунаевская-Кривина. Вот, собственно, и все, что знали обитатели дома о Софье Алексеевне. Не так много, потому что Софья Алексеевна была все же белой костью в этом доме и ни с кем тут не водила дружбы. Но вместе с тем все без исключения любили ее и уважали, почтительно здоровались при встрече, и Софья Алексеевна неизменно отвечала с милой интеллигентной улыбкой. Да, было еще известно, что Софья Алексеевна пишет, то есть сочиняет. Она сочиняла чуть ли не с довоенных лет и никак не могла окончить роман о Марфе-посаднице. Это также возвышало Софью Алексеевну в глазах дома, тем более что никто в нем не знал, кто такая Марфа-посадница. Иногда к Софье Алексеевне приходил писатель, настоящий, засиживался допоздна. В день его посещения весь дом говорил: «К Софье Алексеевне писатель приехал!», «У Софьи Алексеевны писатель». И так далее. Выбегали посмотреть на него. Писатель был маленького росточка, но в непомерно больших очках на кругленьком, курносом личике. Он очень живо туда-сюда поворачивал голову — видно, любознательный был, — сверкал многослойными очками, за которыми совсем не видно было глаз. Очень своеобразный, ни на кого из привычных для этого дома людей не похожий, он казался загадочным человеком. Не простым, одним словом. Посещение его само собой окружало Софью Алексеевну дополнительным ореолом. Она была не только уважаема домом, но как бы даже и оберегаема им, наподобие какой-нибудь местной достопримечательности, которую все ценили и без которой жизнь этого дома была бы сильно обедненной и, может быть, даже неинтересной.
Когда случалась какая-нибудь нужда к Софье Алексеевне, то никто не стеснялся войти к ней в квартиру и обратиться. Софья Алексеевна отзывалась на любую просьбу, встречала ласково, могла даже напоить чаем, когда заходили к ней. Но это случалось не часто, потому что у всех была своя жизнь, а у нее была отдельно своя. Другое дело Настя. Домработница чуть ли не каждый день заходила к соседям, к Марье Ивановне и к Мамушкиным. Когда только что появился Витек, Настя приходила с Женечкой посмотреть на Витька, да и потом приходили они посмотреть и поиграть с Витьком. Одним словом, Катерина не долго думала, пошла пожаловаться Софье Алексеевне и там у нее расплакалась.
— Не ходит, как другие, а прыгает, и все бочком, — жаловалась Катерина.
Женечка подбежала к Софье Алексеевне и сказала, подняв восторженные глазки:
— Бабушка, он у них попрыгунчик!
Катерина посмотрела на Женечку, и ей стало горько и безутешно. Софья Алексеевна, как могла, успокоила Катерину и согласилась пойти посмотреть на «попрыгунчика». Она согласилась не потому, что знала, как помочь, а потому, что очень уж просила Катерина, и к тому же было и самой любопытно.
С порога прихожей потек в обиталище Мамушкиных тонкий запах дорогих духов. Когда открыли дверь в комнату, Катерина прошла боком к столу, где сидел Борис с Витьком на коленях. Тут тонкие духи, столкнувшись с нежным ароматом Витенькиной мочи, как-то празднично смешались.
— Проходите, пожалуйста, — пригласила Катерина, развернувшись у окна. И Борис поднялся с Витьком и тоже повторил приглашение. Собственно, проходить было некуда. Софья Алексеевна очень мило улыбалась. Она улыбалась не оттого, что некуда было проходить, а оттого, что сразу же, как человек свежий и посторонний, все поняла: Катерина-то прошла к столу боком, иначе туда и нельзя было пробраться.
— Чему же вы удивляетесь, Катя? — сказала Софья Алексеевна. — Ведь вы и сами ходите боком. Ребенок по-другому и не мог научиться в этих условиях. Подрастет — и забудет свою походку, так что и волноваться, Катюша, вам нечего.
Бориса с первых слов Софьи Алексеевны как бы осенило, он даже удивился, как все просто и как это раньше не пришло ему в голову:
— Я говорил ей, Софья Алексеевна, брось выдумывать! Разве ж она бросит?
Катерина не стала спорить, она смотрела на Софью Алексеевну благодарными глазами и сняла от счастья.
В силу своей интеллигентности Дунаевская-Кривина не повернулась и не ушла, поскольку вопрос был разрешен, а протиснулась боком — ей это удавалось
— Иди ко мне, ну, иди ко мне на ручки, — ласково говорила она.
И Витек совершенно неожиданно отвернулся от отца и прянул к Софье Алексеевне, вытянув руки ей навстречу. Возможно, его покорил запах духов, исходивший от врача, но скорей всего, в этом порыве высказался будущий характер Витька, его доверчивость к людям и вообще к миру, в котором он долго не будет знать ни своего, ни чужого, ни своих, ни чужих — все для него будет своим и все люди будут своими.
Софья Алексеевна ласково пошлепала по Витенькиной розовой попке и вернула его отцу.
— Хороший малыш, доверчивый, здоровенький, — сказала она и теперь уж позволила себе уйти, пожелав всем счастья и благополучия.
Квартира Софьи Алексеевны была рядом с Мамушкиными, а напротив, в двух маленьких комнатешках, проживала видная из себя, крупнолицая старуха Варвара Петровна с внуком. Был еще сын, но он редко показывался дома: то где-то на заработках находился, то в тюрьме. Говорили, что Варвара Петровна была вдовой старого большевика, которого никто не видел и не знал, потому что старый большевик умер еще молодым, то есть очень давно. Внук, грубый и временами буйный подросток, кое-как добивал седьмой класс. Однажды, разругавшись с бабкой, взял топор и порубил диван, на котором спал. Обитатели дома видели, как из окна вместе с бранными словами вылетали жалкие остатки этого несчастного дивана. Однако Варвара Петровна любила внука всей своей сильной и властной душой. Между прочим, и старуха, и сын, которого кое-кто видел, и внук были на редкость красивы собой, сильно сложены, с крупными чертами лица. Когда кто-нибудь из жильцов, особенно если женщина, встречался в подъезде с бабкиным внуком, человека охватывала беспричинная оторопь. Становилось как-то не по себе от необузданной, как бы еще не прирученной красоты подростка, от его ощеренной улыбки, похожей больше на улыбку уже заматерелого волчонка.
Внук и сын Варвары Петровны были хотя и красивы, но, как говорится, без царя в голове. Не то чтобы полные дураки, а без всякого стремления в жизни, без тяготения к чему бы то ни было, безо всяких увлечений — одним словом, непутевые. Сама же Варвара Петровна не только была умной и рассудительной старухой, но имела одну сильную страсть. Она любила театр, в котором была один раз за всю жизнь, когда была еще молодой, когда был жив еще муж, старый большевик. Она, конечно, ходила бы по театрам каждый день, если бы было на что. На свою пенсию растила этого внука, кормила его, одевала, обувала, кормилась сама. Никаких других доходов не имела. Но страсть к театру была так велика, что Варвара Петровна скоро нашла ему замену, возможно даже более достойную, чем сам театр, во всяком случае, для самой Варвары Петровны. Она стала ходить по судам. Моталась по районным московским судам, и после каждого похода ей хватало впечатлений и переживаний не меньше как на неделю. Какие только драмы и трагедии, и даже комедии, не потрясали в этих судах жадную к зрелищам душу Варвары Петровны. Что театр! Шекспир, Островский! Все там придумано — и люди, и поступки, и обстоятельства, пусть хоть и разгениально, но все же придумано, сочинено. Тут же… Не рассказывают о нем, не изображают его с помощью заслуженных артистов, а он сам сидит собственной персоной, сидит, постриженный под нулевку, на скамье подсудимых, а слева и справа сидят другие действующие лица — обвинители, защитники, а на возвышении, как бог, сам судья со своими советниками — народными заседателями. И в тесном зальчике в числе зрителей сидят родственники и близкие главного персонажа. И все — от подсудимого до судей, от родственников до простого зрителя, — все люди не придуманные, а натуральные, со своими подлинными обличьями, фамилиями, именами и отчествами, со своими должностями, чинами и характерами.
— Суд идет!
Прозвучит этот сокровенный клич, и невидимый раздвинется занавес, встанут и снова сядут зрители, и шаг за шагом пойдет продвигаться захватывающее действие, пойдет разматываться чья-то жизнь, чьи-то жизни; удары судьбы, как удары грома, один за другим начнут бить по сердцу — и все личное, мелкое забудется, забудется любимый внук-волчонок и сын, отбывающий где-то срок или прославляющий одну из великих строек, сотрясая глубины, начнет проноситься очистительная буря чужих страданий, прольются невинные слезы, или надвинется страшная тень человеческого зла. И когда опустится занавес, разойдутся судьи с помощниками, возьмут под ружья с отомкнутыми штыками осужденного преступника, Варвара Петровна пойдет добираться к своей Потешной улице, к своему дому, как бы с обновленной душой, очищенной и омытой во многих купалищах. А потом всю неделю, до следующего похода, будет рассказывать у подъезда всем, кто собирался там в вечерние часы.