Витим Золотой (Роман 2)
Шрифт:
– Смотри какая всезнайка, - добродушно заметил Петр.
– О-о! Вы известный!
– Чем же? И что ты такое можешь обо мне знать?
– Все... Я дочь вашу много раз видела: и на складе лесном, и на скачках в ауле. Она мне очень понравилась...
– наивно и сердечно проговорила она.
– Это могло быть...
– раздельно ответил Петр.
– А кто ее не знает?
– продолжала Василиса.
– Красивая и смелая, а я таких люблю.
– Скажи на милость! И про то, как она от мужа убегла, тоже знаешь? насмешливо спросил он. Казалось, что позорная история
– Да ведь об этом все знают... Но я скажу одно...
– Василиса чуть приподнялась, одернув широкую юбку, и, поудобней усевшись на сене, продолжала: - Я скажу одно: ежели бы меня насильно отдали, я бы на ее месте тоже так сделала, а может, и похуже, - с отчаянной в голосе решимостью проговорила она.
– Хуже уж не бывает, - сказал Петр.
– Нет, бывает, - упрямо и твердо возразила Василиса.
– Ишь ты, какая бойкая!
– Еще не так случается, - продолжала она.
– А нашему брату, бабе, тетехой быть, так совсем замордуют и, как букашку, растопчут...
– Если хочешь знать, - все больше удивляясь и волнуясь, говорил Петр, - если ты уж знаешь про дочь, так я тебе скажу, что никто ее не неволил, насильно не выдавал...
– Вы меня простите, может, я не так сказала. Я этого не знала. Все так говорят, ну и я тоже...
– Ее была воля. Сама виновата, - жестко сказал Петр и глубоко вздохнул.
– Это другое дело. Раз вы ее не неволили - значит, вы хороший и добрый отец, - быстро проговорила Василиса и тоже вздохнула.
– А у тебя родители есть?
– Нет. Я сирота.
– Ты, кажется, на каторге была? За что угодила?
– спросил он и тут же пожалел об этом. Не хотелось обижать и без того обиженную, а получилось наоборот.
– Долго рассказывать, - скупо ответила Василиса.
– Да и не надо... Так сболтнул, не подумавши. Ты на меня, молодка, не серчай.
– Петр откинул на спину тяжелый, заиндевевший воротник тулупа и перебрал в руках ременные вожжи.
– А чего же мне серчать на вас? Ну была и была... Можно и рассказать... Жила у помещика в работницах, совсем еще девчонка шестнадцати годов... Вот и вздумал он попользоваться... Порешил, что овечка глупенькая... А я его кипятком...
– чуть слышно проговорила Василиса и начала торопливо смахивать с темной шубейки летевший от конских копыт снег.
– Эх ты, ядреный корешок!
Петр Николаевич ахнул, сильно натянул вожжи. Ястреб, мотнув сухощавой головой, скорым и ловким перехватом передних ног чутко и плавно перешел на сильную рысь. Вместе с ошметками снега в лицо Василисе резко ударил хлесткий ветер. Казалось, что под конскими копытами вьюжилась и пенисто кипела косматая снежная буря. Она слепила глаза и сладко сжимала замиравшее от быстрой езды сердце.
– Жив остался?
– под стук копыт и скрип полозьев, посматривая на попутчицу сбоку, громко крикнул Петр Николаевич.
– Кто?
– повернув к нему голову с растрепавшейся на плечах шалью, не поняв его вопроса, спросила Василиса.
– Да тот! Помещик поганый!
– Не знаю!
– закрывая лицо пестрой варежкой, ответила
– Вилы ему в бок, в харю! А ну айда!
– гаркнул Петр и тряхнул вожжами.
Выхлестывая подковами четкую под копытами дробь, Ястреб податливо рванулся вперед. Ветер полыхнул в лицо колючим снежным ураганом и закидал плотными комками всю кошевку. Петр Николаевич придержал коня, уговаривая его самыми ласковыми словами, остановил совсем и вылез из кошевки. Василиса тоже поднялась, отряхнув снег, облегченно вздохнув, проговорила:
– Ох и славно!
Петр Николаевич вытащил из передка кошмовую полость и заботливо укрыл ею ноги Василисы. Он видел ее тугие ноги в жестких чулках, плотно втиснутые в старые, подшитые валенки-обноски, и толстую, из какой-то грубой материи юбку. "На такие ноги-то надо бы, как у Степки, расписные поярковые надеть", - подумал Петр и, глухо кашлянув, снова взялся за вожжи.
– Теперче будет тебе теплее, - сказал он участливым голосом.
– Да вы не беспокойтесь... Я привычная к холоду, - вытирая лицо жиденькой, давно выносившейся варежкой, ответила она, чувствуя, как тревожно колотится ее сердце и жарко пылают исхлестанные снегом щеки. Для нее это была первая в жизни мужская и нетягостная забота. Смущенной, неловкой улыбкой озарилось ее лицо. Из глаз неудержимо полились не видимые в темноте слезы...
– Сколько же тебе лет-то?
– опять пустив коня шагом, спросил Петр Николаевич.
– Двадцать пятый пошел... с осени, - дрогнувшим и каким-то усталым голосом ответила она, стараясь унять и не показать слез своих.
– Немного еще... Я тебя старше на целых пятнадцать лет, - сам не понимая, зачем он это говорит, признался Лигостаев.
– Да вы ведь вон какой казак! Для мужчины разве это лета!
– Какой же?
– поглядывая на нее сбоку, спросил Петр Николаевич.
– Вы добрый и... и гордый, наверное, - невнятно, запинаясь, проговорила она. Ей хотелось сказать совсем другое, но не повернулся язык.
"Хорош добряк!
– подумал Лигостаев.
– Сегодня сноху плетью отстегал..."
Над степными буграми тихая, в белых снегах, зимняя ночь. Сквозь редкие бегущие облака сыпались крохотные звезды. Выехали на последний пригорок и увидали шиханские огни. Они то вспыхивали, то гасли в туманной дымке.
"Вот сейчас доедем, вылезу из этой уютной кошевки, и, может быть, никогда больше не свидимся", - с ужасом думала Василиса.
– Так говоришь, добрый я?
– после томительного молчания спросил Петр Николаевич. Ему вдруг захотелось ехать все дальше и дальше вот таким ровным, спокойным шагом и слушать ее покорный и ласковый голос.
– Да. Про вас все так говорят, - быстро ответила она.
– Погоди. Кто это все?
– Рабочие, Устя Яранова, Василий Михайлович, например, наш бухгалтер... Вы же их знаете?
– Знаю. Ну что ж, скажу спасибо, раз обо мне так думают...
– Вы к ним едете?
– Нет. Куплю вина и назад вернусь. Водка тут, наверно, есть?
– Этого добра-то везде полно. Вы заезжайте к нам, покормите коня...
– Ну что ж, это дело, - охотно согласился Петр.
– А ты со мной выпьешь?