Витим Золотой (Роман 2)

Федоров Павел Ильич

Василиса взяла Саньку за руку и, обняв за плечи, прижала его голову.

Протяжно скрипнув, открылась и глухо хлопнула обитая кошмой дверь. Голуби вспорхнули и улетели. А Василиса с Санькой так и остались на месте как завороженные.

– Ах вот как вы милуетесь!
– снимая папаху, проговорил вошедший Петр Николаевич.
– Вы что же, уже успели поменяться носами?
– Он внезапно вспомнил, как маленькая Маринка взбиралась к нему на колени, подставляя кончик носа, говорила: "Давай, тятенька, носами меняться". Это осталось

в памяти на всю жизнь.

– Ты люби ее, Саня, уважай, - тяжело подбирая слова, заговорил Лигостаев.
– Теперь она тебе будет как мать. А мать, сынок, слово святое!
– Обернувшись к притихшей Василисе, продолжал: - Это теперь наш с тобой сын, и запомни, что если бы не Санька, то не видать бы мне ни тебя, ни белого света. Правду говорю! Когда-нибудь я все вам расскажу, только не сегодня. Сегодня не надо! Сегодня мы гулять будем. Эх, родные мои! крикнул Петр.

Как и вчера, он подхватил Саньку на руки и бросил на нары, на кучу шуб. Поймал не успевшую увернуться Василису и - туда же. Потом накрыл визжавшую пару своим большим тулупом и отскочил к столу.

– Эх ты!
– пищал Санька и, выскользнув из-под шубы, вскарабкался на печку. В Петра полетели старые валенки.

– Он что же, Саня, всегда у вас такой буйный?
– выглядывая из-под тулупа, спрашивала Василиса.

– А ты знаешь, какой он силач?

– Да уж чувствую.

– Ты еще не знаешь, как он вчерась на воз меня кидал!
– кричал с печки Санька.

Они так увлеклись, что не заметили, как мимо окон прошли Важенины и появились в избе в самый разгар баталии. Пыль стояла в кухне столбом, искристо плавая в солнечных лучах. Тлевшие в печи кизяки потухли, скамья свалилась, тушки куриные очутились на полу. Возбужденная, румяная, Василиса стояла на нарах на коленях.

– Ну и ну!
– Захар Федорович снял черную барашковую папаху, осторожно отодвинул носком лакированного сапога старый, подшитый валенок, с удивлением разглядывал раскиданные по всем углам и по полу шубы, пиджаки, подушки и разный другой пыльный, залежавшийся на печи хлам, стараясь понять, что же стряслось в этом доме.

Санька спрятался за трубу и пыжился от смеха.

– Да тут никак целая баталия!
– удивленно произнес Важенин.

– Это все он!
– Санька выглянул из-за печки и прыснул в ладошку.

– Как так он?
– начиная догадываться, в чем дело, усмехнулся Важенин.

– На кровать нас повалил и шубами заклал...
– пояснил Сашок.
– А мы тоже давай его чем попало... Да разве с ним сладишь!

– Ты тоже хорош гусь!
– вытирая рукавом вспотевшее лицо, добродушно проговорил Петр.
– Первый начал валенками кидаться...

– А этот есаул как сюда попал?
– кивая на Василису, спросил Захар Федорович.

– Это теперь свой, нашенский, домашний, - лукаво поглядывая на Василису, сказал Петр Николаевич.

– Хорошо, когда свой, домашний!
– подергивая

рыжий, лихо закрученный ус, подмигнул Важенин, следя за стыдливо отвернувшейся Василисой.
– А ведь настоящий есаул, убей меня бог! Такой бравый молодец! Здравствуйте, ваше благородие! Принимайте гостей!

Василиса не успела ответить, как распахнулась дверь и на пороге показался десятский - молодой, призывного возраста казак, сын Лучевникова Семен. Сотские и десятские дежурили в станице по очереди, чаще всего они назначались из будущих лагерников, приучавшихся к службе в качестве посыльных.

– Урядника Лигостаева к атаману, - искоса посматривая на Василису, проговорил десятский. О том, что Петр Лигостаев привез себе невесту, по всей станице уже судачили бабы. Знали и о скандале со снохой.

Петр и Важенин понимающе переглянулись и пожали плечами.

– Не слышал, по какому делу?
– спросил Захар Федорович.

– Не могу знать, господин писарь!
– Молодой казак застыл на месте и не сводил с Василисы глаз.

– Ладно, ступай. Скажи, что сейчас придет, - сказал Важенин.

– Слушаюсь!
– Десятский неуклюже повернулся и исчез в дверях.

– Надо, наверное, идти, - сказал Петр Николаевич.

– Мы пойдем вместе.
– Захар Федорович тоже встал.

Василиса испуганно смотрела то на одного, то на другого. Слово "атаман" для нее звучало жутко, в нем было что-то неумолимо грозное.

– Это надолго?
– испуганно спросила она.

– Да нет, - успокоил ее Петр.

– Начнет петь Лазаря, - сказал Важенин.
– Пошли.

– Нет, кум, ты уж останься тут, с ними. Я догадываюсь, в чем там дело.

– В чем?
– спросила Степа.

– Сношенька моя, наверное, побывала и наплела всякой всячины, проговорил Петр.

– Ты, кум, особо с ним не задирайся, - посоветовал Захар Федорович. Объясни все, как надо, и на свадьбу позови.

– Шутишь!
– усмехнулся Лигостаев.

– Вовсе нет! Скажи ему, будь, мол, отцом родным, в посаженые прошу, не откажи, и так далее... Он кочевряжиться начнет, а потом размякнет, как сахар в киселе.

– А вдруг согласится? Да я его портрет спокойно зрить не могу. Не понимаю, как это ты можешь с ним лясы точить!
– сердито сказал Петр.
– Он изведет нас так, что и жену разлюбишь после этого, - добавил он весело и успокаивающе кивнул Василисе.

– Для такого случая и стерпеть можно, - вставила Степка.
– Я иной час терплю, терплю, когда он заявится, потом такое выверну, что у него усы, как на морозе, стынут... Хохочет!

– Ладно. Так и быть! Поклонюсь, - смирился Петр, чувствуя, что в словах кумы есть доля правды.
– Вы тут без меня не скучайте. Я сейчас на коня и - мигом.

Лигостаев оделся и быстро вышел. Спустя минут десять он был уже в кабинете атамана и терпеливо выслушивал его нудную, назидательную речь.