Витька Мураш - победитель всех
Шрифт:
Тетя Клава перестает вешать яблоки и спрашивает:
— А где он у тебя лежит?
— Да в Приморске.
— Ну, там хорошо. Больница новая. Была уже у него?
— Была. Он-то уже ходит, так мы с ним на колидоре виделись. Насмотрелась я там — не приведи господи. Двери-то все на колидор из палат открыты… Идешь — и все видать: кто с гирей на ноге лежит, кого уколами колют… Не приведи господи!
— Больница, она и есть больница, — вздыхает тетя Клава.
— И не говори… Я тебе скажу, Клавочка, по мне, если помирать, так лучше сразу,
— Тебе-то чего помирать!
— Это я так, к слову.
— Ну, ну, — говорит тетя Клава. — Так сколько, говоришь, тебе яблок?
— Давай килограмм. Покрупней только.
Я стою и думаю: хоть бы сказал кто, чтобы побыстрее. Только знаю, что никто ничего не скажет. Кольке, наверное, тоже надоело. Он отошел к стенке и читает плакат — как мух уничтожать. А я стою…
— Еще чего?
— Селедочки свешай, пожирней. Вон ту и ту.
— Эту?
— Нет, Клавочка, вон ту.
— Ту, что ли?
— Ну да, эту. И ту, поперек которая.
Колька читает уже другой плакат: как птиц охранять. А я стою. В кулаке у меня гривенник. Ладонь от этого гривенника уже мокрая. Стою и злюсь на Женьку, на себя, на яблоки и даже на селедку. Взял бы сейчас эту селедку — и мордой ее об камень!
Наконец они рассчитались — и я подвинулся на одного человека. Только на одного! А впереди еще два. И покупали они так же, еще и похуже.
Подошла все-таки и моя очередь.
— Тебе что? — спрашивает тетя Клава.
А я молчу. Забыл уже, зачем пришел. Вертятся у меня в голове селедочки пожирней и яблочки покрупней.
— Сигарет пачку, «Памир».
Тетя Клава положила на прилавок пачку «Памира», посмотрела на меня и вдруг — цап ее обратно.
— Курить уже начал?
— Да я отцу.
— Он «Беломор» курит, — говорит тетя Клава. — В жизни он «Памира» у меня не брал. А тебе совестно курить с таких лет.
— Тетя Клава, я не курю. Честно.
— Кому же берешь тогда?
— Отцу.
— Опять врешь.
— Вам жалко, что ли?
— Жалко, — говорит тетя Клава. — И не тяни из меня душу. Иди гуляй. А то еще матери скажу. Она тебе устроит «Памир». И что за молодежь такая растет! Это ж только удивляться надо. Может быть, тебе еще и вина отпустить?
Мне бы лучше промолчать, а не вякать. Но я еще пока стоял, разозлился. А тут еще мне про молодежь начали говорить. Тысячу раз я про эту молодежь слышал. Никакая я не молодежь. Я Виктор Мурашов. Я за себя отвечаю, а не за молодежь какую-то. Молодежь разная бывает, а я не разный. Я всегда одинаковый. И не люблю, когда надо мной ехидничают. Вот я и не промолчал.
— Отпустите, — говорю, — вина. Только в долг, а то денег нет.
— Ну, Витька, все, — говорит тетя Клава. — Как только мать увижу — скажу.
Вышли мы с Колькой из магазина. За углом Женька стоит.
— Что так долго?
— Если долго, иди сам покупай, — отвечаю.
— Ладно, давай «Памир».
— Не дали мне никакого «Памира». Возьми свои деньги.
Сунул я Женьке десять копеек,
— Мураш, а ты зачем ему десять копеек отдал?
— Не нужны мне его десять копеек.
Колька еще сильней хохочет.
— Они же твои, десять копеек. У него ведь денег не было.
Только тут я сообразил, что от злости отдал Женьке свой гривенник.
Тут мне еще обидней стало, не из-за денег, а из-за того, что вроде я опять дурачок.
— А ты-то что радуешься? — спрашиваю я Кольку.
— Я не радуюсь. Смешно просто.
— Умный ты очень.
Колька перестал смеяться, но ничего не сказал.
— Или строишь из себя умного.
— Не заводись, Мураш, — говорит Колька. — Если тебе обидно, я тут ни при чем.
— А ты не воображай, что если лодка твоя, то я буду перед тобой на коленках ползать!
— При чем тут лодка? Я тебе говорил про лодку?
Колька спросил очень спокойно. Из-за этого-то я часто и злюсь, что он такой спокойный. Получается, что я всегда не прав, а он прав. Пускай бы мы поровну ошибались, а то получается, что только я один.
Но у Кольки мозги как-то совсем иначе работают, чем у меня.
— Мы будем лодку чинить? — спрашивает Колька.
— Не знаю.
— Но мы договаривались?
— Ну, договаривались.
— Тогда идем к Евдокимычу. И кончай психовать. Мне ведь все равно не обидно.
— Могу и пообидней придумать.
— Придумай!
— Дурак!
Колька засмеялся.
И было понятно, что дурак-то как раз я сам.
Больше я ничего не сказал Кольке. Просто я подошел к берегу бухты и вышел на лед. Там еще оставалось немного льда. Такой — как каша. Провалиться на нем — раз плюнуть. Сам не знаю, зачем мне это нужно было, только я протопал почти до самой промоины. Когда я повернул обратно, то увидел, что Колька стоит на берегу. В руках у него была жердина. Испугался, значит, собрался спасать.
Но я не провалился и вышел обратно.
— Дурак! — сказал Колька.
Теперь засмеялся я. Мне было совсем не обидно.
А когда мы пришли к Евдокимычу, то дома его не застали.
ТЯЖЕЛЫЙ ПУНКТ
Пионервожатый у нас на все старшие классы один — Леха Сысоев. Работает он на спасательной станции. Зимой там особенно делать нечего, вот ему и дали такое общественное поручение.
Вообще-то Леха парень не вредный. Если кто из наших зайдет летом на спасательную, то он обязательно прокатит на полуглиссере, даже за штурвал даст подержаться. Но спасательная — в Приморске, и поэтому Леху мы видим редко. Вообще-то он должен приезжать каждую субботу. Но вся беда в том, что Леха — охотник. Только у нас начинается учебный год, — объявляют охоту на уток. Тут уж ни в субботу, ни в воскресенье Леху не увидишь. Потом — охота на тетерева. Вот уж первая четверть кончается, первый снег выпал — самая охота на зайца.