Витторио-вампир
Шрифт:
Мой отец всегда в глубине души оставался старомодным человеком с необузданным от природы нравом истинного властителя. Тем не менее его вполне удовлетворял тот издавна сложившийся уклад жизни полновластного владельца замка, которого он придерживался, а потому он предпочитал оставаться вдали от столицы. Имея огромные сбережения в банках Медичи, он посещал Козимо во время приездов во Флоренцию по делам, однако никогда не принимал участия в борьбе за власть.
Но меня отец стремился воспитывать как князя, хозяина, рыцаря, и мне пришлось усваивать все манеры и ценности, приличествующие его сословию. В тринадцать лет я уже прекрасно держался в седле в полном боевом вооружении и мог на полном скаку пронзать копьем цель –
Однако во мне ощущалось некое раздвоение личности. Разум мой впитал в себя все, чему учили во Флоренции превосходные преподаватели латыни, греческого, философии и теологии. И в то же время меня чрезвычайно увлекали пышные зрелища и игры городских мальчишек, мне нравилось принимать участие в домашних спектаклях, и зачастую дядя поручал мне исполнять в них главные роли. Я умел достойно изобразить библейского Исаака, предназначенного в жертву послушным Авраамом, и с не меньшим успехом – обворожительного архангела Гавриила, посещающего дом недоверчивого от природы святого Иосифа и Девы Марии.
Я увлекался подобного рода занятиями наравне с книгами, лекциями в кафедральных соборах, интерес к которым возник у меня очень рано; я обожал прекрасные вечера во флорентийском доме моего дяди; мне нравилось засыпать под феерическую музыку великолепных оперных спектаклей. Меня приводили в восторг упоительные звуки лютни и дикий грохот барабанов, поистине волшебное мастерство канатоходцев, танцовщики в сверкающих нарядах, резвившиеся не хуже акробатов, и голоса певцов, сливавшиеся в упоительно-чарующей гармонии.
То было беззаботное детство. И в то же время мой мир отнюдь не был изолированным – в том мальчишеском собратстве, к которому я принадлежал, можно было встретить детей из беднейших семей Флоренции, сыновей торговцев, сирот и учеников монастырских и городских школ. Именно так в те времена предписывалось вести себя землевладельцу – не отделять себя от простого люда.
Едва ли меня можно было назвать послушным ребенком. Наверное, мне часто удавалось ускользать из дома – с такой же легкостью, как впоследствии из замка, ибо слишком много сохранилось в памяти впечатлений о светских и церковных праздниках во Флоренции, о том, как я смешивался с толпой или со стороны наблюдал за торжественной процессией. Длинная вереница ступавших очень медленно молчаливых людей с разукрашенными хоругвями в честь святых и свечами в руках приводила меня в восхищение.
Да, должно быть, я был настоящим уличным сорванцом. Уверен в этом. Я тайком сбегал из дома через кухню. Я подкупал слуг. Среди великого множества моих друзей попадалось немало пройдох и пьяниц. Я ввязывался в драки, а после удирал домой. Мы играли в мяч и дрались на городских площадях, а священники разгоняли нас, пуская в ход прутья и угрозы. Но как бы плохо или хорошо я ни поступал, в одном меня невозможно было упрекнуть – в безнравственности.
С тех пор как шестнадцати лет от роду я навсегда покинул мир живых, мне ни разу не довелось видеть улицу при свете дня, будь то во Флоренции или в любом другом месте на земле. Правда, лучшие из них я все же повидал – утверждаю это с уверенностью. Перед моими глазами отчетливо возникает зрелище во время праздника святого Иоанна, когда буквально каждая лавчонка во Флоренции выставляет напоказ все самые лучшие свои товары, а монахи из местных монастырей и из нищенствующего ордена на пути к кафедральному собору распевают самые благозвучные гимны, чтобы возблагодарить Бога за благословенное процветание этого города.
Я мог бы еще многое вспомнить. Бесчисленны похвалы, которые любой может воздать
Но вернемся в замок. Я продолжал читать и заниматься дома, попеременно ощущая себя то рыцарем, то ученым. Если что и омрачало мою жизнь, так это тот факт, что к шестнадцати годам я был вполне подготовлен к поступлению в настоящий университет, сознавал это и стремился к этому, но тем не менее продолжал разводить соколов, лично тренировать их и охотиться с ними, ощущая, сколь непреодолимы искушения окружающей природы.
К своим шестнадцати годам в клане пожилых родственников, ежевечерне собиравшихся за нашим столом, я слыл человеком книжным. В основном это были дядья моих родителей – люди старого уклада, когда считалось, «что банкиры не должны править миром». Они рассказывали удивительные легенды о Крестовых походах своей юности, о жестокой битве при Акре, участниками которой им довелось быть, о сражениях на Кипре и Родосе. Они вспоминали обо всем, что видели на море и в чужеземных портах, где их считали грозой всех таверн и женщин.
Моя мать – пылкая прелестная женщина с каштановыми волосами и пронзительно зелеными глазами – обожала сельскую жизнь, но не имела ни малейшего представления о Флоренции, ибо видела ее только из-за монастырских стен. Она пребывала в тревоге, уверенная, что со мной определенно творится что-то неладное, – иначе откуда во мне эта необъяснимая тяга к поэзии Данте и стремление писать собственные сочинения?
Смысл жизни она находила лишь в любезных ее душе приемах гостей, в неустанных заботах о том, чтобы полы устилали лавандой и ароматными травами и чтобы вино было надлежащим образом сдобрено специями. Она сама открывала бал в паре с двоюродным дедом, отличавшимся прекрасными способностями в этом искусстве, так как отец никогда не имел ничего общего с танцами.
После Флоренции мне все это казалось довольно банальным и скучным. В том числе и воспоминания о военных походах.
Должно быть, замуж за моего отца мать вышла совсем юной девушкой, ибо в ночь своей смерти была беременной. Ребенок погиб вместе с ней. Постараюсь рассказать об этом так кратко, как только смогу. Вообще-то, я не умею быть лаконичным.
Мой брат Маттео, четырьмя годами младше меня, обладал большими способностями, однако его еще никуда не посылали для обучения (а ему очень хотелось), а моя сестра Бартола появилась на свет меньше чем через год после моего рождения – так скоро, что отец, кажется, даже стыдился этого факта.
Маттео и Бартола были для меня самыми прелестными и занимательными людьми во всем мире. Мы наслаждались сельской жизнью и свободой: бегали по лесным чащам, собирали ежевику, завороженно слушали рассказы бродячих цыган, покуда их не выгоняли прочь с наших земель. Мы, дети, любили друг друга. Не в силах еще по достоинству оценить спокойное величие и великолепные, пусть и несколько старомодные, манеры нашего отца, Маттео чрезвычайно глубоко почитал меня за то, что я был красноречивее, и, полагаю, именно мне выпала роль главного наставника в жизни брата. Что же касается Бартолы, мать считала ее слишком необузданной и приходила в отчаяние из-за вечно спутанных, непокорных длинных волос дочери, в которых после наших путешествий по окрестным лесам было полно каких-то прутиков, лепестков, листьев и грязи.