Витязь чести. Повесть о Шандоре Петефи
Шрифт:
— Но она замахивается на кесаря, увенчанного апостольской короной!
— Странное заблуждение, ваше высочество, — холодно отверг Бальдур. — Я хочу говорить лишь о министре государя. Слава этого достойного человека пребудет в веках, а былые заслуги станут вдохновенным примером. Но плоть человеческая слаба и несовершенна, муж состарился и превратился в злейшего врага той высокой идеи, которую лелеял столько лет. Не в мыслях, разумеется, на практике. Что же следует делать нам, имеющим очи и разум?
— Как у вас все просто, — с легким осуждением, а точнее, со скрытой завистью прошептала эрцгерцогиня. — Но допустим, вы
— Допустим, — выжидательно согласился Бальдур.
— Кто тогда займет… высшее место, если государь, — произнесла она еле слышно, — действительно захочет отказаться от трона. — И резко, с вызовом спросила: — Вы предусмотрели такую возможность?
— Такую возможность? — переспросил Бальдур, словно был захвачен врасплох, хотя отлично знал, что проблему престолонаследия эрцгерцогиня тщательно обсудила с папским нунцием в Вене. — На сегодняшний день, — медленно процедил он, — я вижу только одну кандидатуру, хотя со временем все может перемениться, ибо в эрцгерцогах Габсбургский дом никогда не испытывал недостатка.
Бальдур высказался с нарочитой резкостью. Намек и сопряженную с ним угрозу нетрудно было понять.
— Скажите кто, — потребовала София, решив для себя, что время околичностей подошло к концу.
— Франц-Иосиф, — будничным тоном промолвил Бальдур.
София вспыхнула и как бы в испуге прикрылась веером, хотя и не ожидала услышать от посланца иезуитов ничего иного.
— Мой сын наделен от бога блестящими способностями, но он всего лишь племянник императора, — сказала она, справившись с невольным волнением.
— В нынешних обстоятельствах это не столь существенно, — менторским тоном объяснил Бальдур.
16
Колючими искорками вспыхивало разрисованное морозом окно, завывала метель и, как тогда в Дебрецене, благодарно пиликал сверчок, разомлевший от жара печурки. Черные карбонарийские плащи завсегдатаев «Пильвакса», за отсутствием вешалки, были брошены в кучу, широкополые шляпы и шапочки с перьями цапли приютились на стопках журналов и книг.
— Нас десять человек здесь, друзья, — сказал Петефи, разливая вино. — И я провозглашаю тост за «Общество десяти»!
— За первый в Венгрии клуб якобинцев! — воскликнул пылкий Палфи, поднимая стакан.
— Первое общество якобинцев основал Мартинович, — пробормотал Мор Йокаи, оставив вино неотпитым. — И позволь мне напомнить, ему отсекли голову в Будайской крепости.
— Что ж, он знал, на что шел. — Кальман Лиспяи положил руку на плечо Палфи. — Нам тоже стоит серьезно подумать о будущем.
— Позвольте, друзья! — почти в один голос запротестовали Фридеш Керени и Михай Томпа. — Мы, кажется, собрались сюда, чтобы поговорить о наших литературных делах, а не составить заговор. Забудем на время о политике…
— Я бы и рад забыть, — криво усмехнулся Палфи, — да она нас не забывает.
— Он прав. — Шандор Петефи приподнялся, отодвинул стул и с трудом вылез из тесного круга. — Многое из того, о чем мы говорили в «Пильваксе», сразу же становилось известным властям. Продажные писаки
— В принципе-то оно так, — не слишком уверенно отозвался Томпа.
— Нельзя сказать, чтобы я полностью верил в эту затею, — проворчал Фридеш Керени и потянулся за глиняной трубкой.
— Но разве не стоит попробовать? — обернулся к нему Дегре.
— Вот именно! — выбросил вперед руку Палфи.
Сидевшие рядом с Главным французом Берци и Оберник согласно кивнули.
— У нас ведь другого выхода нет, — с редким терпением продолжал уговаривать Петефи. — Мы хотим писать для народа и потому не можем сотрудничать ни в «Хондерю» ни в «Элеткепек», который вертится флюгером. Господина же Вахота знают все. Он молится только одному богу — собственному карману. Мы не будем больше его рабами.
Выждав, пока уляжется одобрительный гул и опустеют стаканы, Петефи протиснулся на свое место.
— Тогда будем говорить конкретно, — он подался вперед, опершись о кулак подбородком. — Чего, собственно, мы хотим? Вернее, чего не хотим? Мы не хотим, чтобы народу и нам, народным писателям, бросали из милости черствую корку. Мы не хотим ютиться в темных, сырых каморках, таких, как эта, — последовал выразительный кивок на шелушащуюся, запятнанную сыростью стену. — Наконец, мы не желаем более жить в постоянном страхе… Я ничего не забыл?
— Немецкая цензура, — подсказал Палфи.
— Да, ты совершенно прав: «Иезуитов на фонарь!» — воскликнул Шандор. — Мы требуем, чтобы нам не затыкали глотку! Все согласны со мной?
— Все, — выразил общее мнение Альберт Пак, которому как юристу поручили вести протокол.
— Тогда давайте сформулируем цели нашего товарищества, нашего «Общества десяти». — Петефи, с трудом сохраняя спокойный тон, вновь выбрался из-за стола и заметался по комнате. Давно обдуманные, отточенные в долгих спорах с Палфи и Паком формулировки обретали в его устах отчетливый ритм. — Поднять венгерский народный язык до уровня литературного. — Слова звучали в такт шагам. — Следовать национальным традициям. — Недолгий путь от стены к стене определял лаконичность фразы. — Объединить народных поэтов молодой Венгрии…
— Завоевать положение, достойное человека и писателя, — снова подсказал Палфи, когда Шандор ненадолго умолк. — И не забудем, друзья, что в основе все же лежит политическая программа, — закончил он тихо. — Мы будем бороться за создание новой Венгрии, освобожденной от феодального гнета, независимой от габсбургской Вены.
— Не надо отклоняться от ближайших задач, — напомнил Мор Йокаи. — Поговорим о журнале.
— Поговорим, — согласился Петефи. — Журнал необходим нам как воздух. Это верно.