Византийская тьма

Говоров Александр Алексеевич

Когда много лет назад они с нею сошлись, царедворцы шелестели: это ужас, он же на тридцать лет ее старше! Ну что же, и теперь разница в летах осталась та же и у них уже взрослые дочери, а желает ее он и страдает по ней так же, как в те далекие времена, когда она для него была недоступной царевной, да и племянницей к тому же.

Теперь ему приписывают всяких прелестниц, включая пресловутую троицу — Мелу, Левку и Халку, все это чепуха. Только несравненнейшая из Феодор (так назвал ее в льстивых стихах все тот же

Евматий), только она им владеет.

— Значит, ого-го? — победоносно переспросила она, пристукивая каблучками.

Другой бы романист тотчас описал, как возжелали они друг друга, как выслали вон обслуживающий персонал, как наслаждались по всем теоретическим правилам секса.

Но дело в том, что они были почти цари, за их спиною был этикет как закон, а впереди еще была ночь.

Умница Феодора тотчас поняла все это и подавила в себе все несвоевременные желания.

Стали обсуждать текущие заботы. Феодора интересовалась мозаикой, которую они задумали за свой счет в новом притворе Святой Софии. Это было очень важно, потому что Святая София — это главный храм империи. Предполагалось даже Евматия послать в командировку в Италию, изучать древние мозаики. Евматий представил даже картоны мозаичных картин, но там было одно препятствие — на Андроника и на Феодору нельзя было надеть царские уборы.

— Ты слышишь? — тормошила мужа Феодора. — Пора решать этот вопрос. Да о чем ты все думаешь? Ты слышишь?

— Слышу, слышу, — отвечал принц, а сам смотрел за дверь, откуда Агиохристофорит делал ему какие-то знаки. — Нам надо уйти.

— Боже, не успел прийти… Небось куда-нибудь опять на пытки, мучить, убивать, знаю я твоего Агиохристофорита.

— Нет, нет, даю слово, с пытками покончено, мучить больше никого не будем.

— А главное, главное — венец?

— Венцу мешает сейчас комета. Если бы не летучая эта звезда…

— Кормишь при себе целую шайку чародеев, Сикиди-ты всякие, Дионисии и прочие. Неужели они тебе сделать не могут, чтобы хвостатая звезда явилась в другое время или совсем чтобы ее не было?

Андроник улыбнулся и косо взглянул на жену, как еще недавно смотрел на Агиохристофорита.

— Эй, — подозвал его принц, скрючив палец. — Где тот мешок?

Мешок был подан, обыкновенный дерюжный мешок, в котором крестьяне держат полбу.

Принц развязал его и рассматривал что-то, лежавшее на самом дне мешка. Потом показал это Феодоре. На дне мешка была отрубленная голова какой-то бабушки в нелепом чепце.

— Вот тебе и залог того, что смертей больше не будет.

— Фу, мерзость! — отшатнулась кесарисса.

Уходя, принц вдруг засмеялся тем нервным, совершенно бесовским хохотком, которого она боялась, и переспросил:

— Так, значит, ей двенадцать лет, не девять?

— Кому двенадцать?

— Да той самой… Совсем взрослая.

— Ба! — спохватилась

Феодора, когда он ушел. — Ведь это же он про Агнесу ту думает, про француженку!

11

Ночь душна, дышится тяжко, будто кузнечные мехи приводишь в движение. Горят светильники в торшерах и бра, не столько горят, сколько чадят. Давно уж столь мрачных дней и ночей не было в золотой Византии.

Пришли с пением покаянных псалмов богаделки от Святой Пелагии, обмыли в семи водах несчастную Фоти, закутали ее в восковые пелены, положили голубку в свинцовый гроб. Завтра вместе со всем конвойным отрядом повезут ее в далекую Филарицу, на родину, к матери безутешной, чтобы предать земле.

— Господин! — склонился к Денису Устин Русин, как старший по чину среди челядинцев. — Что прикажешь с взятыми в розыск людьми? Подозреваемых надо бы в кнут, а безвинных отпускать.

— Отпусти всех, — сказал Денис.

И эти византийцы, эти добропорядочные христиане, не пропускающие ни поста, ни исповеди, стали выражать возмущение — но ведь среди взятых наверняка есть убийца либо просто человек, который может указать след убийцы!

— Отпустите всех, — повторил Денис.

Они отшатнулись, а он добавил: и всем растолкуйте так. Этой ночью дверь к господину, то есть ко мне, открыта настежь для любого. Приходите, кто хочет, господин, то есть я, обещает, никто не будет наказан. Можете либо убить господина, либо сказать ему правду.

В эту ночь, кажется, никто не спал в особняке на улице Дафны. В их последнюю ночь при византийском дворе. Даже кони притихли, не прядали как обычно, не стучали копытом о закраину яслей.

Под самое утро Денис, который почти без сил лежал на осиротевшем ложе, услышал шаги, как полет насекомого.

Вошедший остановился над его изголовьем, не то крестился на иконы, не то разглядывал его лицо.

— Ты пришла? — спросил Денис, не поднимая головы.

— Да… — ответил ему всхлипом слабый женский голос.

— Ты готова ответить?

— О, господин!

— Да не передо мною, перед Христом!

— О, не мучь, лучше сразу убей!

— Убить нетрудно, а жить теперь каково? Они молчали, слышались только ее всхлипы и потрескиванье свеч.

— Зачем ты это сделала, скажи.

— Она просила так, молила, говорила, я все равно руки на себя наложу…

— А кто еще был третий между вами?

— Никто…

Денис рывком поднялся на ложе. Пузатая, совершенно обезображенная своей беременностью негритянка стояла на тощих коленках. На шее у ней красовалась веревочная петля, надетая в знак раскаяния, сама же она только всхлипывала и повторяла — нет, нет!

— Зачем ты врешь, Тинья? — с болью в голосе сказал Денис, откидываясь на подушки. — Ступай прочь. И не попадайся мне больше никогда, слышишь? Никогда!