Визави французского агента
Шрифт:
– Сколько булочек можно купить на рубль!
Когда по телевизору, в передаче «В мире животных», показывали тюленя, дельфина или еще какое-нибудь крупное животное, она всегда спрашивала:
– А их едят? Вон сала сколько!
На что я отвечала:
– Что ты, бабушка, они такие красивые!
Рисовать я начала в студии при Дворце Культуры ЗИЛ. Это был действительно дворец – с мраморными колоннами,
Я прогуливала занятия, несмотря на свою любовь к рисованию, чтобы научиться фехтовать и стрелять, как мушкетеры, наблюдала звезды в обсерватории и однажды даже затмение солнца. Меня интересовало слишком многое, а в школе мне было не интересно, за исключением, возможно, биологии, рисования и иногда литературы. Училась я очень неровно, то на пятерки, то на двойки, и мама запрещала мне читать книги. С рисованием она еще смирилась, но забивать голову посторонними книгами!
– Сначала уроки!
Эти уроки никогда не переделать! И вот под учебником математики приютилась заветная книжка. Но бдительная бабушка отбирала роман, потом передавала маме, доходило до того, что мне приходилось прятать книги даже в подъезде.
Однажды, когда я возвращалась из художественной школы, мне очень захотелось дочитать книгу. Было около половины десятого. Я встала под фонарем в нашем дворе, и читала еще час, смахивая время от времени снежную крупу со страниц. Дочитала. Теперь, если мама найдет, может отбирать. А однажды, все зимние каникулы я провела в читальном зале, прочитав «Десять лет спустя», которых не было в свободном доступе.
Я перечитала всех французских писателей, каких только смогла найти. В школе учила немецкий язык, а мечтала о французском. Не подозревая о существовании частных репетиторов, о курсах иностранных языков, я вычитывала во всевозможных книгах французские слова в русской транскрипции, учила и с удовольствием их произносила.
Я никогда не дружила с девчонками, с ними было невыносимо скучно – поддакивать, когда они говорят о новых тряпках, о своих мальчиках. У меня уже был воображаемый принц: благородный, красивый – он приедет ко мне. Я его терпеливо ждала и рисовала его, конечно же, на белом коне.
У меня было странное свойство, я никогда не запоминала лица людей, даже когда дожидалась маму у метро, чтобы вместе куда-нибудь пойти. Вглядывалась в череду лиц, проходящих мимо, я начинала сомневаться, некоторые казались похожими на нее, мысленно я дорисовывала черты людей, какими я их себе представляла, их внутреннее состояние. Кто-то из великих сказал, что у людей с богатым воображением совершенно нет зрительной памяти! Но эти слова я узнала только в зрелом возрасте, и все детство и юность страдала, потому что все знают, что у художников должна быть прекрасная зрительная память.
Несколько раз летом меня отправляли в пионерский лагерь, это сильно облегчало жизнь матери – от завода путевки были почти бесплатными, я была на природе, четырехразовое питание, а то, что ходили строем в столовую, спали в палатах по 15 человек – это пустяки! Но
Однажды, возвращаясь в лагерь по дороге, идущей вдоль леса, я сняла босоножки, и пошла босиком, загребая ногами мягкую пыль, подошвы просто погружались в шелк… и вдруг, что-то сильно кольнуло в середину стопы. Было очень больно, хромая, опираясь на пятку, я дотащилась до медпункта. Там промыли перекисью водорода и отправили в отряд. На следующий день, на этом месте образовалась фиолетовая шишка с грецкий орех. Пришлось меня отвезти в Чехов, там, в процедурной, я легла на стол.
– Обними меня покрепче, потерпи! – сказала добродушная, полная медсестра.
Врач вскрыла эту шишку. Я думала, я расплющу эту медсестру.
К счастью, операция длилось недолго.
Окончила я ту же самую школу, хотя мы с мамой опять переехали, уже на Пресню, приходилось ездить с Маяковской на Автозаводскую.
На выпускной бал мама не смогла купить красивое платье, мне пришлось надеть белую блузку и коричневую юбку, и нашлась все же одна училка, которая спросила:
– Почему не в белом платье?
Этот вопрос меня удивил, одежда была совершенно не важна для меня. Я могла часами разговаривать с интересным человеком, но если меня спрашивали, как он был одет, я не могла вспомнить даже цвета глаз собеседника, я не видела. Зато я всегда видела настроение, характер, отношение человека ко мне.
После школы я думала куда поступить, но во всех художественных ВУЗах надо было сдавать историю, которую я терпеть не могла, не находя в ней никакой логики, поэтому я предпочла сдавать физику и геометрию в педагогический институт на художественно-графический факультет. Там тоже давали художественное образование…
Живопись и рисунок я сдала на отлично, а вот сочинение написала на «три», из-за пресловутой пунктуации, мне не хватило одного балла… На работу я не пошла, мне было всего шестнадцать лет.
Иногда удавалось подрабатывать в качестве оформителя, рисуя афиши для клубов. Вечерами я продолжала ходить в художественную школу, там оставалось учиться еще один год.
Осень 1972 года. Сокольники. Знакомые слова, напоминающие о картине Левитана.
Примерно такой пейзаж и был передо мной, когда я писала этюд во время практики в художественной школе. Колорит, правда, был другой – небо сияло пронзительной синевой, и дорожки были сплошь засыпаны желтыми листьями. Я стояла за этюдником, на картоне уже появились очертания аллеи, по которой прогуливались мамы с детьми, пенсионеры, пробегали собаки. Мне нужно было такое людное место, чтобы побороть свою стеснительность и научиться не реагировать на различные реплики гуляющей публики. Меня это ужасно раздражало – я не могла работать, когда за спиной кто-нибудь начинал задавать всякие дурацкие вопросы: