Визионер: Бег за тенью
Шрифт:
— Так и есть.
— Где тут допрос официанта? Ага, вот он. «Доставил в полдень в нумер двести семнадцать завтрак для мадмуазель Павловой: расстегаи с грибной икрой, осетрину в сметане, тартины с костным мозгом, чай, фрукты. Артистка выглядела прелестно, улыбалась, дала двугривенный на чай, дай бог ей доброго здоровья. Тележку просила оставить, сказала, мол, накроет позже сама. После этого вернулся в ресторан, где и был до конца смены».
— И что не так?
— А то, — Митя ткнул в верхнюю часть листка, где проведший допрос полицейский записал особые
— Ох ты ж…
— Надеюсь, он ещё тут. В арестантскую его, в «холодную». Может, освежит память.
Глава 8. В которой происходит второе безумное чаепитие
— Но он меня вдруг покинул, оказался он подлецом,
И только горькие слёзы вспоминают его лицо…
Княгиня Фальц-Фейн читала нараспев, прижав правую руку к сердцу, а левой грациозно взмахивая в такт словам. Декламация продолжалась уже почти полчаса и, откровенно говоря, изрядно утомила собравшихся.
Соне ещё, можно сказать, повезло. Загорской-старшей, как одной из ближайших подруг, полагалось место в партере, а там ни подремать, ни отвлечься никак невозможно. Отсюда, с «галёрки», Соня видела напряжённый затылок матери, который покачивался в такт стихам. Маму даже было немного жаль.
Здесь, на задних рядах в большой гостиной Фальц-Фейнов, иные беззастенчиво спали, другие — без зазрения совести сплетничали. И то, и другое можно было делать без опаски — мягкие диваны и обильные растения в мраморных вазонах отлично глушили звук. А свечи, коими сопровождались литературные салоны княгини («поэзия — это интимное действо»), озаряли по большей части саму хозяйку, оставляя последние ряды в приятном сумраке.
Озарять было что. Сегодня Ангелина Фальц-Фейн и правда напоминала ангела. Белый и воздушный её наряд символизировал чистоту и целомудрие, широкие рукава взметались подобно крыльям, светлые волосы княгини охватывал тонкий золотой обруч, серые глаза влажно блестели — видимо, от тех самых «горьких слёз», вспоминающих подлую натуру бросившего лирическую героиню персонажа.
Хозяйка вечера была великолепна.
Стихи были невероятно плохи. Ужасны, что уж там.
— Он оставил меня одну, бедную и грустную,
Словно помятый цветок, словно брошенную корку арбузную
— донеслось до галёрки.
«А вот с коркой неожиданная аллегория, — мысленно удивилась Софья. — Не всё ж страдать увядшей розой. И зачем ей страдать? Молодая, красивая, муж обожает, денег много. А у неё что ни стихотворение — всё про несчастья, муки и неясные томления души. Я бы на месте мужа задумалась — кто её там бросает постоянно?
То ли дело — Ахматова, например. Тоже, конечно, любит про всякие горечи и скорби сочинять, но чувствуется в ней сила, страсть. «Ты свободен, я свободна, завтра лучше, чем вчера», — другое дело. Разошлись и живите дальше. А тут любовь-кровь-морковь…».
Подслушивать малоразличимых в полумраке соседок было гораздо интереснее.
—
— Зачем им француз? Они ж из купцов, кроме русской кухни ничего в жизни не ели. Луковый суп вместо селянки? Смешно.
— Дуткевич-то тоже не рад, да жена настояла. Столичная мода, говорит. Мол, мы тут в Москве ничего в кухне не смыслим.
— Что бы они там сами понимали, в столице? Ходят вон бледные, немощные.
— И то правда. Одним луком и тухлым сыром сыт не будешь.
— А у Барышкина-то, слышали, младшенькая преставилась в первый день весны. Говорят, скоротечный тиф.
— Ох, горе какое, совсем молодая девочка, помню её.
— Барышкин с лица спал, пить бросил. А на похороны никого не позвал, по-тихому отпел в семейной церкви. Тиф-то он заразный весьма.
— Моя кухарка бабку знает из плакальщиц. Бабка там была, говорит — и вправду девочка как после тифа выглядела, голова стриженая.
— А вот старуха Зубатова сказывает, что никакого тифа не было, а умерла она от разбитого сердца.
— Она ещё жива, Зубатова-то? Ей же сто лет в обед, сыпется вся.
— С памятью у неё, слава Богу, всё в порядке. Все сплетни помнит.
— Кто ж ей сердце-то разбил?
— Зубатовой?
— Да Барышкиной же! Маше!
— А-а-а… Говорят, что её какой-то соблазнитель бросил прямо в зале ресторана. И бедняжка там на месте и окаменела от горя, не вынесла бесчестья. Там за столом и нашли.
— Боже упаси, страсти какие. А не врёт ли?
— Ей свояченица рассказала, а у той свояченицы есть дядя, так вот того дяди приятель знает жену метрдотеля. По всему, не врёт.
— А в какой ресторации это случилось?
— В «Славянском базаре», кажется.
— Ну, надо же, у меня на эту субботу там столик заказан.
— О, дорогая, непременно возьмите фруктовый суп с бисквитами. Бесподобный вкус…
Соня и сама была готова окаменеть в этот момент. Машу Барышкину она несколько раз встречала и разговаривала, но близко знакома не была. И всё равно сердце болезненно сжалось. Как ужасна смерть, когда ходит так рядом. Ладно, старики, они уже пожили, но умереть в шестнадцать лет… В газетах ничего об этом случае не писали. Сплетням, с одной стороны, верить нельзя, а с другой (Соня не раз в этом убеждалась) — на пустом месте они не вырастают. Значит, что-то подозрительное было в Машиной смерти.
А ведь ещё несколько дней назад папа рассказывал, что Барышкин ищет дочь и сулит богатую награду любому, кто её обнаружит. Соня тогда промолчала, но себе в голове почему-то представила Машу в санях — что едет она с красивым офицером куда-нибудь в Петербург и улыбается оттого, что свободна. Уж больно Барышкин нравом суров, как с таким отцом жить?
А тут, выходит, никаких Петербургов и офицеров. Погибель одна.
Соня, шёпотом извиняясь, протиснулась между креслами и на цыпочках прокралась в соседнюю комнату. Прижалась к стене. Прикрыла веки. Перевела дыхание. Как же это всё необъяснимо и пугающе. И снова в первый день месяца.