Визит лейб-медика
Шрифт:
Да, это было удобно.
После этого декрета настало время, когда практическая сторона дела функционировала прекрасно, и они стали еще больше сближаться. Они сближались на очень практичных и совершенно безумных условиях, часто думал Струэнсе. Ему казалось, что Кристиан, он сам, негритенок Моранти и собака были тесно спаяны: как заговорщики, участвующие в тайной экспедиции к темному сердцу разума. Кругом были сплошная ясность и разум, но осененные душевной болезнью Кристиана, этим странным черным факелом, с любопытством и беспощадностью пробивающимся наружу и исчезающим, окружающим их
Если бы не сопутствующие обстоятельства.
Случалось, что он сидел в отведенной кабинету министров комнате, с запертой дверью и стоящей снаружи стражей, с горами бумаг на столе и лежащими наготове письменными принадлежностями, а мальчики и собака играли вокруг него. Мальчики были такой хорошей компанией. Ему было так легко концентрироваться, когда мальчики играли. Это были долгие вечера в абсолютном покое и почти счастливом одиночестве; невзирая на то, что мальчики, как он их обычно называл, то есть король и негритенок, находились в той же комнате.
Мальчики, молча и спокойно, играли под столом. Собака — шнауцер — всегда была с ними.
Пока он писал и работал, он слышал, как они перемещаются по комнате, как они шепчутся; не более. Он думал: они воспринимают меня как отца, которому нельзя мешать. Они играют у моих ног, слушают скрип моего пера и шепчутся.
Они шепчутся из уважения. Как мило. И иногда он чувствовал, как в нем поднимается спокойная волна тепла; комната была такой тихой, осень за окнами — такой красивой, городские звуки — столь отдаленными, дети — милыми, собака — забавной, все было так замечательно. Они с ним считались. Они играли под гигантским дубовым столом, который уже больше не окружали могущественные люди государства, а за которым сидел лишь один Могущественный человек. Но они видели в нем не Могущественного человека, а лишь человека дружелюбного, тихого, присутствие которого, как некой фигуры отца, проявлялось только в скрипучих звуках пера.
Молчун. Vati. Lieber Vati, ich mag Dir, wir spielen, liber liber Vati [21] .
Возможно, других детей у меня никогда и не будет.
Неужели такой и должна быть жизнь, думал он иногда. Спокойная работа, скрипящее перо, неслыханные реформы, совершенно безболезненно проникающие в реальную жизнь, мои мальчики, играющие с собакой под столом.
Замечательно, если так.
Однако за этим столом бывали и мгновения, содержавшие крупицу страха.
21
Папенька. Милый папенька, я люблю тебя, мы играем, милый, милый папенька ( нем.).
Кристиан вынырнул из своих тихих игр под столом. Он уселся на край стола и стал смотреть на Струэнсе задумчиво, робко, но с любопытством. Его парик лежал брошенным в
Он просто сидел и смотрел, а потом робко спросил, что Струэнсе пишет, и чт'o ему самому затем следует подписать.
— Ваше Величество в данный момент сокращает армию, — сказал тот с улыбкой. — У нас нет никаких внешних врагов. Это бессмысленное войско станет теперь меньше и дешевле — экономия в 16 000 риксдалеров в год.
— Это правда? — спросил Кристиан. — У нас нет никаких внешних врагов?
— Это правда. Россия нам не враг, Швеция — тоже. И мы не собираемся нападать на Турцию. Разве мы в этом не единодушны?
— А что скажут генералы?
— Они сделаются нашими врагами. Но мы с этим справимся.
— А враги, которые появятся при дворе?
— Против них, — ответил Струэнсе с улыбкой, — трудно использовать эту огромную армию.
— Это правда, — очень серьезно сказал Кристиан. — Значит, мы хотим сократить армию?
— Да, именно этого мы и хотим.
— Тогда я тоже этого хочу, — все так же серьезно сказал Кристиан.
— Это не всем понравится, — заметил Струэнсе.
— Но вам, доктор Струэнсе, это нравится?
— Да. И мы сделаем еще намного, намного больше.
И тогда Кристиан попросил. Этого Струэнсе не забыть; это было всего лишь месяц спустя после того, как книга выпала у него из рук, и он перешел границу самого запретного. Кристиан придвинулся вплотную к нему, слабое октябрьское солнце заглянуло в комнату, образовав на полу большой четырехугольник, и тогда он это сказал.
— Доктор Струэнсе, — сказал Кристиан тихим голосом и так серьезно, словно он никогда не был тем безумным мальчиком, который играл под министерским столом со своим пажом и собакой. — Доктор Струэнсе, я вас настоятельно прошу. Королева одинока. Позаботьтесь о ней.
Струэнсе просто остолбенел.
Он положил перо и через некоторое время сказал:
— Что Ваше Величество имеет в виду? Я Вас не совсем понимаю.
— Вы все понимаете. Позаботьтесь о ней. Я не в силах нести эту ношу.
— Как я должен это понимать?
— Вы все понимаете. Я люблю вас.
Возразить на это Струэнсе было нечего.
Он понял и не понял. Неужели король знает? Но Кристиан лишь слегка коснулся его руки, посмотрел на него с улыбкой, столь болезненно неуверенной и одновременно столь прекрасной, что Струэнсе ее уже не забыть, и потом он, едва заметным движением, соскользнул со стола и вернулся к маленькому негритенку и собаке под стол, где боль была невидимой, и черный факел не горел, а существовали лишь собака и негритенок.
И где все являло собой тихое счастье и преданность в той единственной семье, которая досталась Кристиану VII.
2
Гульберг присутствовал при том, как разоружалась лейб-гвардия, и, к своему удивлению, увидел, что граф Рантцау тоже пришел понаблюдать за этой новой, предпринимаемой в целях экономии, мерой.
Сбор оружия, предметов одежды. Роспуск по домам.
Гульберг подошел к Рантцау и поздоровался; вместе и в полном молчании они наблюдали за этой церемонией.