Визит лейб-медика

Энквист Пер Улов

После этого давалось разрешение на его печатание.

Юный Гёте был возмущен. Возмутились и многие другие. Не самой переменой веры, а тем, что ее добились под пытками. Хотя это и было неправдой, и он никогда не отрекался от своих просветительских идей; но, похоже, он с радостью бросился в объятия Спасителя и спрятался в его ранах. Хотя говорившие об отступничестве и ханжестве, выжатых под пытками, едва ли могли представить себе, как это происходило: со спокойным, анализирующим, негромким, участливым пастором Мюнтером, который на своем мягком, мелодичном немецком языке — на немецком, наконец-то, в конце концов, на немецком! — разговаривал с ним, избегая трудного момента, почему он потерпел в этом мире неудачу, и говорил о вечности, что было легким

и щадящим. И все это на том немецком языке, который временами, казалось, возвращал Струэнсе к исходной точке, надежной и уютной: которая включала университет в Галле, и мать с ее наставлениями и набожностью, и письмо отца, и то, что они узнают, что он теперь обрел покой в ранах Христа, и их радость, и Альтону, и кровопускание, и друзей из Галле, и все, все то, что теперь, казалось, было потеряно.

Но что когда-то существовало и что воскрешалось в эти дни сидящим перед ним на стуле пастором Мюнтером, в этом ледяном, кошмарном Копенгагене, который ему вообще не следовало посещать, и где теперь только многочасовые логично построенные интеллектуальные теологические беседы могли освободить Молчуна, врача из Альтоны, от того страха, который был его слабостью, а под конец, возможно, и его силой.

3

Приговор Струэнсе был подписан комиссией в субботу 25-го апреля.

Обоснованием было не то, что он предавался блуду с королевой, а то, что он целенаправленно работал на удовлетворение своих властных амбиций и упразднил совет министров, и что по его вине Его Величество, всегда искренне любивший свой народ, утратил доверие к своему совету, и что Струэнсе затем создал целую цепь, включавшую насилие, корыстолюбие и презрение к религии, морали и добрым обычаям.

Ни слова о неверности, лишь туманная формулировка: «не считая злодеяния, в результате которого он является виновным в преступлении против Его Величества самого высокого порядка». Ни слова о душевной болезни Кристиана.

Ни слова о малышке. Но все же «crimen laesae majestatis», преступление против Его Величества, «самого высокого порядка». Мера наказания была сформулирована согласно первому параграфу 4-й главы 6-й книги датского законодательства:

«Граф Иоганн Фридрих Струэнсе должен, в качестве им самим заслуженного наказания и для примера и предостережения другим, его суждения разделяющим, быть признан преступившим законы чести, жизни и имущества, и быть лишен графского и всех других пожалованных ему титулов; его графский герб должен быть сломан палачом; далее Иоганну Фридриху Струэнсе следует живому отрубить его правую руку, а потом и голову; его тело должно быть расчленено и растянуто на колесе, а голова и рука должны быть насажены на шест».

Бранд получил такую же меру наказания. Рука, голова, расчленение, выставление частей тела.

Причина его приговора была, однако, совершенно иной; причиной его смертного приговора и форм казни стало то странное происшествие с указательным пальцем.

Он покушался на персону короля.

Через сутки, вечером 27 апреля, приговор должен был утверждаться королем Кристианом VII. Его подпись была необходима. Это вызывало большое волнение, существовал риск помилования. По этой причине Кристиана усиленно занимали, его словно бы хотели изнурить, оглушить церемониями, или, по обычаю, ввести в мир театра, где все действия, а особенно смертные приговоры, не имели отношения к реальности.

Вечером 23 апреля был дан большой маскарад, на котором король и вдовствующая королева соблаговолили лично принимать всех приглашенных. 24-го был концерт в Датском театре, в присутствии королевской семьи. 25-го был вынесен приговор Струэнсе и Бранду, а вечером король посетил оперу «Адриан в Сирии» [27] . 27-го короля Кристиана — согласно свидетельствам, в полном изнеможении и сильном смятении, — привезли вместе со всем двором на ужин в Шарлоттенлунд,

откуда он вернулся в семь часов вечера, подписал приговоры и сразу же был снова увезен в театр, где он в полудреме или почти сквозь сон, прослушал какую-то итальянскую оперу.

27

Опера Джованни Батиста Перголези (1734).

Опасения, что король может их помиловать, были очень велики. Всех волновала возможность контрпереворота, при котором могло бы полететь множество голов. Беспокойство по поводу вмешательства других держав, однако, улеглось, когда 26 апреля прибыл курьер из Санкт-Петербурга с письмом к датскому королю.

Письмо внимательно прочли.

Екатерина Великая была опечалена, но не угрожала. Она призывала короля, чтобы «сочувствие к ближнему, столь естественное для каждого честного и чувствительного сердца», позволило бы ему «предпочесть решение милосердное решению строгому и жесткому» по отношению к тем «несчастным», которые навлекли на себя его гнев, «каким бы справедливым он не был».

Кристиану, разумеется, это письмо не дали. Тон письма был мягким. Россия вмешиваться не будет. Английский король тоже. Можно было спокойно очищать страну от развратников.

Последней проблемой был сам Кристиан.

Только бы теперь он, в своем смятении, подписал, не создавая никаких сложностей! Без его подписи приговор не имеет юридической силы.

Все, тем не менее, прошло очень хорошо. Кристиан сидел за столом совета в полном смятении, что-то бормоча и подергиваясь; он, казалось, лишь на какое-то мгновение очнулся, посетовав при этом на странный и сложный язык очень длинного приговора, и вдруг воскликнул, что тот, кто пишет на таком странном языке, «заслуживает сто ударов кнутом».

Потом он продолжил свое беспомощное бормотание и подписал безо всяких протестов.

После этого, по дороге к карете, которая должна была отвезти его в Оперу, он остановил Гульберга, оттащил его в сторону и шепотом ему кое-что «по секрету поведал».

Он поведал Гульбергу, что не уверен в том, что Струэнсе хотел его убить. Но, полагал он, если он сам — Кристиан — является не человеком, а Божьим избранником, то ведь для помилования приговоренных к смерти не требуется его непосредственногоприсутствия на месте казни! Разве не достаточно будет, если он прикажет помиловать Богу, чьи поручения он выполняет? Разве ему обязательно показываться там лично? И, поведал он далее Гульбергу, поскольку он уже давно не уверен, что он человек, человек из плоти и крови, возможно, перепутанный, чьими настоящими родителями являются ютландские крестьяне, не может ли эта казнь стать доказательством для него самого; доказательством! что если! если!!! он одной лишь силой своей мысли, независимо от своего присутствия при казни, сможет вызвать помилование, это доказало бы, да, доказало!!! что он — не человек. Но! если это не удастся, то он все равно! все равно! получит доказательство, что он — действительно человек.Таким образом эта казнь станет тем знаком, о котором он так давно мечтал, знаком от Бога, указывающим на его собственное происхождение, и ответом на вопрос, действительно ли он — человек.

Он говорил это Гульбергу шепотом и с упорством, и под конец лишь выдавил из себя:

— Знак!!! Наконец-то, знак!!!

Гульберг слушал этот сбивчивый поток мыслей с неподвижным лицом, ничем не выдавая своих чувств. Он отметил, что король ни единым словом не обмолвился о том, что Каролина Матильда является его матерью. Кристиан-Амлет, казалось, на данный момент исчез.

— Правильный и гениальный анализ, — только и сказал Гульберг.

После этого Кристиана отвезли в Оперу. Гульберг долго задумчиво смотрел ему вслед, а потом начал принимать, в преддверии казни, меры предосторожности, которые, как он теперь понимал, были совершенно необходимы.