Вкус дыма

Кент Ханна

Итак, вот он – Корнсау, мой последний мрачный приют. Последний в моей жизни кров, последний пол, последняя кровать. Все здесь – последнее, и от этой мысли становится больно, словно после меня здесь и вправду не останется ничего, только дым от заброшенных очагов. Нужно притворяться, будто я по-прежнему обыкновенная служанка, а Корнсау – просто новое место работы, и мне надлежит перебирать в уме свои обязанности и думать о том, как добиться от хозяйки похвалы своим проворным рукам. Раньше я думала еще и о том, что если буду усердно трудиться, то когда-нибудь,

быть может, стану хозяйкой хутора… но только не здесь. В Корнсау такие мысли неуместны.

Корнсау. Название это так неотвязно вновь и вновь повторяется в моей голове, что я поневоле тихонько произношу его вслух и ощущаю его звучание. Я говорю себе, что это всего лишь хутор, один из многих, не более, и негромко себе под нос выпеваю названия всех тех мест, где мне доводилось жить. Это похоже на заклинание – Флага, Бейнакельда, Литла-Гильяу, Бреккукот, Корнсау, Гвюдрунарстадир, Гилсстадир, Габл, Фаннлаугарстадир, Бурфедль, Гейтаскард, Идлугастадир…

Одно из этих названий – ошибка. Кошмарный сон. Ступенька лестницы, которую пропускаешь в темноте.

Воплощение всего, что обернулось бедой. Идлугастадир, хутор у моря, где в теплом воздухе стоит звон кузницы, смешиваясь с криками чаек и шумом бесконечно катящихся волн. Идлугастадир, где ночь охвачена заревом, где поутру тянутся к небесам столбы дыма, где вечный Идлугастадир, превратившийся в руины, укачивает мертвецов в колыбели из обугленных балок.

Офицеры, болтающие за окном, разражаются хохотом. Один из них ведет речь о своем богатом родственнике из Хельгаватна.

– Надо заехать к нему, облегчить его в смысле бренвина!

– А заодно прихватить с собой его жену и дочек! – кричит другой. И снова все хохочут.

Останется ли кто-нибудь из них проследить за тем, чтобы я не сбежала? Приглядеть, чтобы не зажгла лампу, не плеснула на пол горящее масло? Удостовериться, что я не скажу и не сделаю лишнего, что буду паинькой?

Я ведь теперь – казенное имущество.

От души надеюсь, что все они уедут сегодня же.

Напрягая слух, чтобы различить болтовню офицеров, я вдруг замечаю под кроватью напротив что-то блестящее. Серебряная брошь, неуместная в нищенски скудной обстановке этой комнаты. Может, ее украли? Такое не в диковинку в здешней долине, где могут поймать овцу и срезать с ее уха клеймо прежде, чем стадо разбежится, где мужчины отращивают ногти, чтоб ловчее было схватить монетку. Не один хуторянин или батрак в здешних краях бывал бит плетьми за воровство. Даже у Натана остались шрамы от сведенного еще в юности знакомства с розгой.

Я поднимаю брошь. Она оказывается неожиданно тяжелой.

– Положи сейчас же! Это мое!

Худенькая девушка стоит, расставив ноги и угрожающе растопырив руки.

Я роняю брошь, и мы обе вздрагиваем от стука, с которым она падает на пол. Девушка невысокая, тонкая в кости, со светлыми ресницами, которые кажутся еще светлее на фоне темно-синих глаз. Голова у нее покрыта платком, нос с легкой горбинкой.

– Стейна!

Девушка

не шелохнулась, все так же смотрит на меня с порога. Думаю, она меня боится.

В комнату входит еще одна девушка. Наверное, сестра первой, только выше ростом, с карими глазами, нос усыпан веснушками.

– Роуслин и ее выводок… – начинает она и тут же осекается, увидев меня.

– Она прикасалась к моему подарку на конфирмацию.

– Я думала, мама увела ее из дома.

– Я тоже так думала.

Обе в упор уставились на меня.

– Мама! Мама, иди сюда!

Входит Маргрьет, неуклюже ступая и вытирая рот. Видит серебряную брошь, которая валяется на полу у моих ног, – и мгновенно бледнеет. Губы ее приоткрываются.

– Мама, она трогала мою брошку! Я сама видела!

Маргрьет крепко зажмуривается, как от боли, и проводит ладонью по губам. Мне хочется тронуть ее за плечо. Уверить, что все в порядке. Она делает шаг ко мне, теперь уже взбешенная, – и я ощущаю удар по щеке прежде, чем слышу звук пощечины. Четкий хлопок. Жгучая вспышка боли.

– Что я тебе говорила?! – кричит Маргрьет. – Чтоб ничего не смела трогать в этом доме!

Она тяжело переводит дух, рука ее все так же протянута к моему лицу.

– Твое счастье, что я не стану сообщать об этом случае.

– Я не воровка, – говорю я.

– Верно. Ты – убийца! – бросает синеглазая девушка, и ямочки на ее щеках становятся отчетливей. Платок сполз с ее головы, и выбившаяся прядь очень светлых, почти белых волос падает на лоб. Лицо ее раскраснелось.

– Лауга, – грозно говорит Маргрьет, – возьми Стейну, и ступайте в кухню.

Девушки уходят. Маргрьет грубо хватает меня за рукав.

– Пошли! – цедит она, вытаскивая меня из комнаты. – Будешь вкалывать, как собака, – вот тебе и покаяние.

* * *

Преподобный Тоути проснулся рано поутру и уже не смог заснуть. Сегодня его опять ждали в Корнсау. Неохотно встав и одевшись, он вышел на прохладный и чистый утренний воздух и взялся за домашние дела. Он собрал в загон небольшое стадо овец, принадлежавших отцу, и с неумеренной нежностью принялся их доить, шепотом называя каждую по имени и проводя пальцами по мохнатым ушам.

Утро шло своим чередом, небо заливал солнечный свет. Тоути покормил и напоил корову, которую звали Иса, и принялся снимать выстиранное белье с каменной церковной стены, где его разложил для просушки отец.

– Тебе незачем это делать, – заметил преподобный Йоун, подходя к сыну со стороны дома.

– Мне не трудно, – отозвался Тоути улыбаясь. И снял с чулка семечко травы.

Отец пожал плечами.

– Я думал, ты к этому времени уже проедешь Ватнсдалюр.

Тоути состроил гримасу.

– Зачем ты возишься с бельем, если тебе надлежит встретиться с ней?

Тоути помолчал, глядя на преподобного Йоуна, встряхивающего на ветру пару штанов.

– Я не знаю, что сказать ей, – признался он и, чуть помедлив, спросил: – А что бы ей сказал ты?