Владигор. Римская дорога
Шрифт:
Пирушка эта проходила в доме центуриона Фабия, в лагере преторианцев. Фабий и его приятель Кодрат были с Максимином во время похода, а Разбойник оставался в Риме и во время грабежей, естественно, разбойничал, сумев притащить в лагерь мешок с добром, в том числе и драгоценную чашу муринского стекла, в которой белые и пурпурные нити, переплетаясь, создавали неповторимый узор. В каком доме он раздобыл это сокровище, стоившее несколько тысяч сестерциев, было никому не ведомо. И вот теперь он хлебал дешевое вино из чаши, достойной самого Цезаря.
— Как ты можешь так говорить, если сам сидел
— Я говорю — точно… — продолжал Разбойник невозмутимо, будто и не слышал ни слова из сказанного центурионом. — Лучше поклоняться старому доброму Юпитеру, чем грязному божку… Его и за бога считать противно.
— Старый добрый Юпитер, — передразнил Кодрат, — стар как Пупиен и Бальбин… Посадил их нам на шею. Что умеют старики? Только лаяться друг с другом да одаривать золотом свою германскую стражу.
— Нам на шею их посадили сенаторы, — поправил его центурион Фабий, лучше разбиравшийся в политической обстановке, чем два его друга. — Да еще и поиздевались, подлецы… — И, подражая голосу консула Силлана, он проговорил: — «Так действуют разумно избранные государи, а государи, избранные неразумными, так погибают»… Что же получается: мы избрали Максимина, значит — мы неразумные? Да? — Фабий так грохнул кулаком по столу, что кувшин с остатками вина и недоеденная свиная нога свалились на пол. Разбойник благоразумно подхватил свою драгоценную чашу. — Это им так просто не пройдет!
— Зевулус виноват! — заявил Кодрат. — Если бы не этот проходимец, император взял бы Аквилею…
— Взял бы Аквилею… — передразнил Фабий. — А кто громче всех орал, что жрать нечего? И что вода
в родниках отравлена гниющими трупами? Не ты ли? А когда из Аквилеи прислали бобы и вино, ты так радовался, будто тебе отсыпали тысячу сестерциев.
— Это все колдовство, — упрямо бормотал Кодрат. — Я услышал, как император призывает Зевулуса, рассудок у меня и помрачился, и я стал кричать больше всех и требовать жратвы. Как и ты, центурион…
Неожиданно Фабий вскочил на ноги и проорал трижды:
— Зевулус! Зевулус! Зевулус!
После чего потряс головой, избавляясь от наваждения, и улегся на свое прежнее место.
— Зачем ты это крикнул? — спросил Кодрат.
— Клянусь Геркулесом — не знаю… Будто кто-то меня под ребра толкнул. Я ведь слышал, как император покойный кричал вот так же: «Зевулус! Зевулус! Зевулус!»
— Да прекрати ты! — шикнул на него Кодрат. — Давайте-ка перестанем болтать лишнее. Лучше отправимся к девкам в Субуру.
— Ничего не выйдет, — ухмыльнулся Разбойник. — Во время беспорядков весь этот квартал сожгли первым. Бедные девочки ютятся теперь по тавернам, а кое-кто ночует прямо на каменных плитах в тени портиков.
— Нашли что жечь, — вздохнул Фабий. — Я бы спалил что-нибудь получше… К примеру… — Он на секунду задумался.
— Палатинский дворец, — выдохнул Кодрат и сам подивился собственной дерзости.
Они продолжали пить вино и не видели, как после троекратного возгласа Фабия над лагерем возникли в воздухе пылающие фиолетовым огнем врата и из черного их зева молча стали выходить одна за другой обряженные в черное
Владигор плохо помнил, как вернулся с пира. Кажется, он шел наверх сам, а Филимона волочили двое рабов. Самым трудным оказалось закрыть проклятый лаз — крышка никак не хотела становиться на место. На следующее утро Владигор проснулся, когда солнце уже давно встало. Легкое, разбавленное водой вино оказалось весьма коварным.
— Какая мерзость… — пробормотал Владигор.
Неясно было, относятся ли его слова ко вчерашнему пиру или к тому, что в их каморках не нашлось ни капли воды и пришлось тащиться с четвертого этажа вниз к фонтану. Владигору очень хотелось послать за водой Филимона, но тот лишь мычал что-то нечленораздельное, когда Владигор пихал его и тряс за плечо. Кончилось тем, что, взяв все три кувшина, что были в доме, Владигор отправился вниз.
Он напился всласть и уже начал набирать воду в кувшин, когда мимо него, визжа от восторга, пробежал какой-то мальчишка в лохмотьях.
— Их тащат! Их тащат! — вопил он, размахивая руками. — Скорее! Они там!
— Оба? — спросил булочник, выглядывая из лавки, но без восторга, а скорее с опаской.
— Оба, оба!.. — завизжал мальчишка и убежал.
Владигор, зажав кувшины в одной руке, подошел к лавке и бросил на прилавок сестерций.
— Мне хлеба…
— Изволь, Меций Гордиан… — пробормотал торговец, причем последнее имя он произнес шепотом. — Ужасно!.. За неполных четыре месяца мы лишились шестерых императоров…
— Шестерых? — удивился Владигор. — Но мне казалось, их всего четверо…
— Да, да, шестерых, только что преторианцы убили Пупиена и Бальбина. Старик Пупиен мне всегда нравился, я когда-то воевал под его началом с германцами… А теперь, надо же, собственные гвардейцы…
Не дослушав, Владигор поставил кувшины с водой на прилавок перед растерянным хозяином, крикнул:
— Я заберу их потом, — и помчался по улице.
Он так удачно, если можно здесь употребить это слово, выбрал маршрут, что выскочил почти наперерез процессии. Преторианцы с воем и криками волокли по мостовой тела стариков, еще недавно облеченных властью. Теперь это были просто куски плоти, лишенные одежды и превращенные ударами в кровавое месиво…
— Эй, сенаторы, жирные крысы! — вопил какой-то солдат впереди процессии. — Полюбуйтесь на своих избранников! Светлейшие! Вы убили наших солдатских императоров! А мы перерезали горло вашим! Ха-ха!
Какой-то гвардеец, замыкавший процессию, продолжал тыкать мечом в мертвое тело, — кому из двоих бывших императоров оно принадлежало, было уже не разобрать.
— Где Гордиан Цезарь? — спросил Владигор у стоявшего в тени портика старика.
Тот ничего не ответил, лишь затрясся крупной дрожью.