Владимир Чигринцев
Шрифт:
— Эге-гей! — сбоку, от леса раздался окрик — на опушке нарисовался Борис в темном ватнике, легкой вязаной шапчонке, знакомая улыбка светилась на небритом, помятом лице.
— Ходил, значит, деревья смотреть на строительство, — доложился он еще издалека.
— Никто тебе не попадался? У болота человек с собакой прошел.
Улыбка сразу с него слетела.
— С собакой? Не знаю, может, щебетовский. — В голосе не было уверенности. — Мало ли чего кому надо, пойдем домой.
— Лося спугнул, а по следу не пошел, странно, согласись?
— Лося…
Похвастаться кладом Чигринцев не успел.
Из кустов на дорогу вынырнул крупный серый пес, отдаленно напоминающий кавказскую овчарку, молча уставился на них. Боря мгновенно застыл как вкопанный и вдруг торопливо перекрестился.
Вслед за собакой на дорогу выбрался человек, от одного вида которого кровь разом застыла у Чигринцева в жилах. Длинная серая хламида, отороченная по краям лисьим мехом, такой же, свалявшийся, воротник, остроконечный малахай, каких никто уже не носит. Кожаный ремень с пороховницей на одном боку и широкий кинжал в ножнах на другом и невероятной давности тяжелое и длинноствольное ружье, похоже, еще кремневое. Узкое, изможденное лицо, лихие офицерские усы, сверлящие, черные навыкате глаза.
Человек медленно и устало подходил к ним. Собака фыркнула, подалась поближе, недобрым глазом следила за Борисом и Чигринцевым.
— Здравствуй, здравствуй, барин, — каким-то не своим, елейным голосом пропел Борис, поклонился, рванул с головы вязаную шапчонку, принялся нервно мять ее в руках.
Чигринцев не мог вымолвить слова.
Охотник встал метрах в пяти от них, расправив плечи. Глаза его наконец ожили, в них блеснул живой огонек.
— Здравствуйте, мужики! — как ни в чем не бывало поприветствовал их. — За дровами ходили?
— Мы? За дровами, да, — поспешил ответить Борис.
— Как нынче урожай? Почему солому с поля не свезли? — властно спросил, почти гневно.
— Доверху все набили, барин, скоро начнем прибирать, — на голубом глазу солгал Боря.
— Это хорошо, все, значит, в порядке? — Голос вопрошавшего помягчел. — Сеете, пашете, а у меня вот свои заботы. — Он вздохнул. — Волков много видали?
— Не видно пока, раз как-то выли, — деловито, совсем уже успокоившись, заметил Борис.
— Выли, значит, есть. Ладно, идите, мне в другую сторону надо. Ругай, вперед! — скомандовал собаке на лесок через дорогу, повернулся, пошел прямо по целине и исчез, как провалился, в густом еловом буреломе.
— Боря, — еле слышно позвал Чигринцев.
— Что, струхнул? Зря, что ль, мы тебя в Пылаиху не хотели пускать? — Борис ухмыльнулся. — Впрочем, раз барин к тебе вышел, значит, за своего признал. Да ты и есть теперь наш, — добавил уже мягко.
— Какой барин, Борис?
— Ты не истерикуй, слушай. Он безобидный — бродит себе и бродит. Иной раз на два-три года исчезнет, а потом опять объявляется. В Москве только не трепись — не поверят, а хуже, комиссию нашлют. Ладно, — Боря хлопнул Чигринцева по плечу, — не думай — свихнешься, прими как есть, норой его даже жалко.
— Чего жалко?
— Иди
У самого уже дома Борис строго предупредил:
— Молчок, никому, Ванюшку не пугай — он его боится. Да что ты, не такое еще, говорят, приключается. — Он хитро и так уверенно подмигнул, что почему-то Воля сразу ему и поверил.
В избе все было обычно и знакомо, пахло горячими щами. Чигринцев почувствовал, что проголодался, и окончательно пришел в себя.
6
Ворох красивых бумажек высыпал в горнице прямо на обеденный стол. Валентина всплеснула руками и заголосила:
— Ох, Боженька, Господи, какое же богатство прахом пошло! — По лицу ее катились непроизвольные слезы.
— Брось, это же фантики, — отрезал Боря, — ими курятник оклеить или, как Валентин в Щебетове, кабину на «ЗИЛе», не видал? — спросил Волю.
— ??
— Кабина у него что цирковая афиша — все купюры собрал, даже сотенные с Лениным, теперь тысячные начал лепить, — почему-то сообщил Борис с гордостью.
— Ты-то, ты-то, петух, что ерепенишься? — завелась Валентина. — Твои, что ль, денежки? Тебе бы все прахом пустить, сил моих нет, — уронила голову на ладони, затряслась уже в настоящем плаче.
— Ну, мам, что ты… — протянул Ванюшка, ласково прижался к ее громадному телу.
— Ох, сыночка, ничего, дура я, прости, Володенька. — Она уже вытирала слезы и улыбалась через силу. — Поплачешь, и легче на душе. — Недалекое, простое лицо выражало абсолютную покорность судьбе.
— Дядь Володь, а тебе они нужны? — Ванька гнул свое, глядел — не мог оторваться от красивых банкнот.
— Тебе и принес — играй.
— Вот мои доллары! — Соскочив со стула, мальчишка схватил всю охапку и скорей, чтоб не отняли, утащил в свой закуток, за печку.
Боря матерно выругался, тупо уставился в стол.
— Я завтра поеду, — сказал вдруг Чигринцев, — дела зовут.
— Во-во, — пробурчал под нос Борис. — А нас тут на ворон оставляешь?
— У тебя теперь заботы — лес валить, избу строить.
— Будет ли? — неожиданно прошептал Боря.
На другой день после позднего обильного завтрака стали прощаться. Валентина наготовила две авоськи гостинцев, насильно заставила взять с собой.
— Погоди, я лошадь запрягу, на санях доставим. — Боря поднялся из-за стола, но Чигринцев его удержал:
— Не надо, я хочу по лесу пройти, вы лучше слушайте, разговор есть. Рассказал про Татьяну, про Америку, про дарственную на дом. Как ни странно, приняли новость спокойно, Валентина даже не прослезилась.
— Прощаться, значит, приезжала, я и почуяла, ну Бог ей в помощь, мужчина-то ее богатый?
— Не бедный, кажется.
Воля поднялся, вытащил из кармана приготовленный пакет с тысячей долларов, протянул Борису: