Владимир Мономах
Шрифт:
…Мономах в любой час готов вскочить на коня и ехать средь ночи по лесной дороге. Но немало и Олег провёл ночей под открытым небом, глядя на яркие степные звёзды, пушистые и трепетные, как женские очи под длинными ресницами. Не счесть поездок и ночлегов в шатре, чтобы не проспать утреннюю зарю. Владимир пытался просветить его книжным чтением. Нет, пусть занимаются подобными делами монахи и епископы. В нём бушевала мужская сила. Как хотелось ему тогда соблазнить молодую женщину с зелёными глазами, приехавшую на Русь из далёкой страны! Однажды он обнял её и уже почувствовал перстами нежность её тела, уже опьяняла его женская теплота, но Гита оттолкнула насильника и, задыхаясь от гнева, сказала страшным
— Как посмел ты…
Вскоре ему пришлось бежать в Тмутаракань. Потом загремела битва на Сожице. Не худо тогда его половцы посекли воинов Всеволода! Сам старик едва спас свою жизнь, убегая, как заяц, с поля сражения. А как радостно приняли его, Святославова сына, черниговцы! Но Владимир ворвался в окольный город, стал жечь посады, и, чтобы не губить отцовское наследие, Олег вышел через Восточные ворота и ушёл в степь. Чернигов отдали на княжение святоше Владимиру. Ведь у Всеволода лари были полны серебром, а в жилах его сына наполовину течёт греческая кровь. В Царьграде у них нашлись союзники. Половцев перекупили за подарки, и Всеволод заключил с ними мир. Тогда эти предатели и убили его милого брата Романа, и никто теперь не знает, где лежат его кости — лежат без христианского погребения. Он сам даже в далёкой Тмутаракани не мог найти прибежище, и здесь достала его десница киевского князя. Проклятые хазары… Но ныне ветер как будто бы снова менялся…
Халкидонию хотелось спать. Он зевал во весь свой широкий рот.
— Князь, не пора ли покинуть это злачное место?
— Ещё не пора.
Халкидоний опять зевнул, щёлкая зубами, как пёс, ловящий мух.
…Что теперь на Руси? Всеволод сидел в Киеве, Владимир в Чернигове, а его судьба забросила за море. Но живёшь-то один раз на свете. Перед глазами Олега выплыла из тумана ангелоподобная красота Феофании. Широко расставленные агатовые, круглые, как у птицы, глаза, маленький яркий рот и острый подбородок. Обилие чёрных волос, перевязанных голубой лентой. Как у ангела. Олег улыбнулся. Сквозь пьяный туман к нему тянулись нежные девичьи губы для лобзания. Однако в дальнем углу опять появилась богомерзкая рожа игрока, мечущего кости. Опять этот разбойник тряс костяшки, прикрывая кожаную стопку огромной рукой, и не спускал насмешливых глаз с князя Олега.
Побуждаемый нуждою, Халкидоний встал и вышел, нагибаясь в низенькой двери, прочно сбитой и с окошечком, забранным решёткой. И едва он оставил корчму, как игрок в зернь отодвинул от себя костяшки и подошёл к князю, стаскивая с головы колпак, что был когда-то красным.
— Будь здоров, князь! — сказал он.
Олег с удивлением посмотрел на прощелыгу, услышав русскую речь. Конечно, этот человек был с Руси, высокий детина, со светлой и как бы сбитой на одну сторону бородой, с копною давно не чесанных волос, с неунывающими голубыми глазами, хотя одежда его превратилась в лохмотья и сквозь драную русскую рубаху просвечивало загорелое тело и поблескивал на груди медный крест на грязной тесьме. На портах виднелись заплаты, а ноги были босы.
— Ты наш? — спросил Олег.
— Наш.
— Из какой земли?
— Из Чернигова.
— Из Чернигова? — удивился князь. — Как же ты сюда попал?
— Из Тмутаракани.
Подобрев от вина, князь стал расспрашивать незнакомца, видом своим напоминавшего разбойника:
— Из Тмутаракани? Добро.
— Был конюхом в княжеской дружине, — пояснил смерд.
— Не с хазарами ли ты был в том городе?
— Нет, у князя Романа, твоего светлого брата. И тебя я сразу узнал. На Сожице мы с твоими отроками киевскую рать саблями порубили. Тогда ты был полон веселия. А ныне что сталось с тобою, княже?
— Ныне худо стало.
— Худо.
— А ты кто?
— Я Борей.
— Не помню тебя.
— У боярина Ивана Еленича
— Еленич… — протянул князь, что-то смутно припоминая.
Он вспомнил, что этого боярина убил секирой его собственный холоп и убежал в неведомые страны, спасая свою голову.
— Не ты ли боярина зарезал?
Борей отвёл взгляд в сторону.
— Разве мёртвого воскресишь?
У конюха были мощные руки. Олег теперь уже знал, кто стоит перед ним. Еленич отнял у холопа жену и три ночи ласкал её в своей опочивальне, а потом выгнал из хором на посмеяние отрокам, и она исчезла, не оставив после себя никаких следов. Никто больше ничего не слыхал о ней с тех пор.
— А жена твоя? — спросил Олег, не глядя на Борея.
— Отлетела её душа.
— Умерла?
— Утопилась.
Понемногу в памяти Олега восстанавливалось прошлое. Двор у боярина Еленича. Портомойня. Беззаботный женский смех и среди других — румяное лицо, красное ожерелье на белой шее. И вот утопилась…
— Другую найдёшь, — сказал он сквозь зубы.
— Не искал.
— Что творишь тут?
— На причалах с кораблей корчаги сгружаю.
— А люди, что с тобой кости мечут, тоже из нашей земли?
— Греки.
— Как же разумеешь их?
— Нужда заставит человека и птичье пенье понимать.
— Тоже корабли разгружают?
— Они корабельщики.
При этих словах Олег подумал с раздражением, что даже эти бродяги плывут по волнам куда хотят, а он должен ждать у моря погоды.
— Князь! — сказал Борей и почесал косматую голову.
— Что тебе?
— Уйдём в Тмутаракань.
Олег рассмеялся.
— А смерть боярина как замолишь?
— Если пожелаешь, все следы потеряются.
Молодой князь протрезвел немного и бросил взгляд в сторону двери, чтобы удостовериться, не возвращается ли Халкидоний со двора, где находилась вонючая латрина. Он повеселел и смеялся уже от удовольствия.
— Тмутаракань! Любо мне там. Но не легко до неё доплыть. Где корабль возьму?
— Если есть серебро, корабль и корабельщики найдутся. А ветер смелым в корму дует.
Опять появились на мгновение влюблённые глаза Феофании. Они проникали в самую душу. В этом огромном мире такая странная жизнь, что не знаешь, где правда, а где ложь и с какого конца приступать ко всякому делу. Всё перемешалось — война и мир, любовь и нажива. Олег догадывался, что вокруг него плетётся паутина, связывавшая его с каждым днём крепче железных цепей. Ему намекали, что помогут советами и золотом и даже греческим огнём, поднимут половцев, если он пожелает завладеть не только своим, неизвестно чем прельстившим его Черниговом, но и Киевом. Однако логофет напоминал, что в таком случае надлежит объявить себя верным другом царя и исполнять его повеления, за что будут пожалованы звания и всякие отличия. Теперь в эту игру включили и любовь Феофании, шестнадцатилетней девушки. Недаром вчера Никифор неоднократно напоминал о юной красавице. Олегу представлялось, что таким способом царедворцы надеялись крепче привязать его к своему греческому делу. Поистине, не попытаться ли бежать на Русь и начать борьбу с самого начала? Но в кармане его штанов звякали всего два золотых. Сжимая кулаки и зло глядя перед собою, князь повторил:
— Не легко это сделать, смерд.
— А уже приспело время. В Тмутаракани любят щедрых и храбрых князей, и в Чернигове тебя давно ждут.
Князь посмотрел на лохматую голову Борея и подумал, что этот смышлёный холоп может ему пригодиться в будущем. Он спросил:
— Знаешь дом мой?
— Откуда мне знать его?
— Видел церковь Фомы?
— Красную, с золотым крестом?
— Рядом с нею каменный дом на улице.
— Здесь все дома каменные.
— В моём доме над воротами мраморная птица.