Владимир Набоков: pro et contra. Том 1
Шрифт:
«Итак, по учению буддизма, каждая личность, со всем тем, что она есть и мыслит, со всем ее внутренним и внешним миром, есть не что иное, как временное состояние безначальных и бесконечных составных частей, как бы лента, сотканная из безначальных и бесконечных нитей. Когда наступает то, что мы называем смертью, ткань с определенным узором как бы распутывается, но те же самые необрывающиеся нити соединяются вновь, из них составляется новая лента, с новым узором» [639] .
639
Розенберг О. О.О миросозерцании современного буддизма на Дальнем Востоке. Пг., 1919. С. 22.
С другой стороны, стремление художников к размыканию круга, освобождению от порочной симметрии реализуется в модели спирали, которая противостоит как ницшеанскому «вечному возвращению» или мучительному круговороту сансары, так и буддийскому «ничто» — прекращению каких бы то ни было комбинаций.
В «Даре» мотив спирали вводится вместе с именем Гегеля, в композиции исторических имен романа, по-видимому, составляющему оппозиционную пару с Шопенгауэром (основным критиком гегелевской идеи развития). «Одухотворение круга» — движение художника [640] . Годунов-Чердынцев, представитель набоковского «я», должен пройти по кругам двойников — им же придуманных персонажей — и, согласно метафизической архитектонике романа, освободиться от них, обратив свой
640
Удивительно близким Набокову оказывается рассуждение Белого о спиральном движении, лежащем в основе художественного творчества.
«В прямолинейном движении есть половинчатая правда, в прямолинейном движении есть половинчатая ложь, мы мыслим контрастами. Мысль о линии вызывает в нас мысль о круге, в круговом движении неправда — не все: и тут правда и ложь перемешаны. Правда в спиральном движении… Книга воистину четырехмерное существо; — это до банальности очевидно. Четвертое измерение, пересекая трехмерное, образует, так сказать, куб в виде книжечки in octavo, где страница есть плоскость, строка — самое прямолинейное время.
Перенос строки, образующий плоскость страницы, есть присоединение к прямолинейному движению движения кругового; от строки до строки глаз описывает круг. Присоединение страницы к странице, сочетая движение круговое с движением по линии, образует спираль. Правда книги — спиральная; правда книги — вечная перемена положений бессменных. Эта правда в перевоплощении однажды положенного. Но однажды положенное есть вечность»
Нечто подобное — но в преломлении не только собственно эстетических или гносеологических, но и нравственных и других коллизий Андрея Белого — видим мы в построении пространства «Петербурга», герою которого нужно в конце концов преодолеть плоскость зеркал — философа, нигилиста, декадента — и открыть перед собой мистическое измерение бесконечности.
А. ДОЛИНИН
Три заметки о романе Владимира Набокова «Дар» {351}
В первой главе «Дара» его герой Федор Годунов-Чердынцев сочиняет стихотворение, в котором он обращается к потерянной им России со словами благодарности:
Благодарю тебя, отчизна, за злую даль благодарю! Тобою полн, тобой не признан, я сам с собою говорю. И в разговоре каждой ночи сама душа не разберет, мое ль безумие бормочет, твоя ли музыка растет… (52) [642]641
Первые две заметки печатаются по публикации в журнале «Звезда» (1996. № 11. С. 168—180) с некоторыми изменениями и дополнениями. Автор приносит глубокую благодарность Г. А. Левинтону за отклик на журнальную публикацию, который содержал важные советы и замечания
642
Все отсылки к роману «Дар» даются в скобках по следующему изданию: Набоков Владимир.Собр. соч.: В 4 т. М., 1990. Т. 3.
На наших глазах поэтический текст проходит все стадии своего «онтогенеза» — от первотолчка рифмы «признан / отчизна», промелькнувшей в сознании героя и породившей «лирическую возможность» (28), до того момента, когда поэт ночью пробует на слух только что законченные — «хорошие, теплые, парные» — стихи, «поняв, что в них есть какой-то смысл», и решает их наутро записать. Именно это стихотворение вводит одну из основных тем романа — тему благоДАРности за ДАРы (здесь и далее выделено мною. — А. Д.),которые посылает судьба (ср. в последней главе: «Куда мне девать все эти поДАРки, которыми летнее утро нагРАжДает меня — и только меня?.. <…> И хочется благоДАРить, а благоДАРить некого. Список уже поступивших пожертвований: 10 000 дней от Неизвестного» (294–295)); именно в связи с этим стихотворением или, вернее, в одном из отброшенных героем черновых вариантов, в романе во второй раз появляется его ключевое слово, давшее ему заглавие и многократно звучащее в самом имени ФеДОР: «Благодарю тебя, отчизна, за чистый и какой-то ДАР» (28) [643] .
643
Как уже отмечалось ранее, заглавие романа полемически отвечает на стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный…» (Dolinin Alexander.The Gift // The Garland Companion to Vladimir Nabokov / Ed. by Vladimir E. Alexandrov. New York; London, 1995. P. 166, n. 29). Эту полемику Набоков намеревался эксплицировать в так называемом «Втором дополнении к „Дару“» — трактате Федора Годунова-Чердынцева, где изложены смелые естественнонаучные идеи его отца. Текст «Второго дополнения…», сохранившийся в рукописи, завершает воспоминание Федора о том, как его отец обсуждал с кем-то пушкинский «Дар напрасный, дар случайный…»:
«…мальчиком лет четырнадцати, я сидел на лавке веранды с какой-то книгой, — которую я, верно, тоже вспомню сейчас, когда все попадет в фокус[,] — и моя мать, как во сне улыбаясь, раскладывала на освещенном столе карты[,] лоснившиеся особенно ярко — по сравнению с густой бархатной, гелиотропом пропитанной пропастью[,] куда веранда плыла; и я плохо понимал читаемое, ибо книга была трудной и странной[,] и страницы казались перепутанными, а мой отец с кем-то, с гостем или со своим братом, не могу разобрать, медленно, судя по тихо двигавшимся голосам, шел через площадку словно произнося монолог, — потому что в темноте пахучего черного прошлого я потерял его случайного собеседника, мой отец важно и весело выговорил: „Да, конечно, напрасно сказал: случайный,и случайно сказал напрасный,я тут заодно с духовенством, тем более что для всех растений и животных[,] с которыми мне приходилось сталкиваться[,] это безусловный и настоящий…“ Ожидаемого ударения не последовало. Голос, смеясь, ушел в темноту — но теперь я вдруг вспомнил заглавие книги»
Автор благодарит Д. В. Набокова за разрешение ознакомиться с Набоковской коллекцией в Библиотеке Конгресса. Цитированный фрагмент был частично приведен в: Grayson Jane.Washington's Gift: Materials Pertaining to Nabokov's Giftin the Library of Congress // Nabokov Studies. 1994. Vol. 1. Р. 56. (Русский вариант этой статьи см. в наст. сборнике под названием «Метаморфозы „Дара“». — Ред.)).Отметим, что само ключевое слово «Дар» — заглавие той книги, которую герой читал и которую в то же время ему суждено написать (в контексте романа «вспомнить» может быть синонимично «придумать», «вообразить», если речь идет о творчестве; так, Федор говорит Зине, что он как будто помнит свои будущие вещи и напишет их, когда вспомнит окончательно), — хотя и опущено в тексте, спрятано в слове «уДАРения».
Интратекстуальная роль стихотворения Федора столь велика, а иллюзия полной спонтанности его возникновения столь сильна, что вопрос о его интертекстуальных связях может показаться излишним. А между тем, как всегда бывает у Набокова, разговор художника с родной страной, «разговор с тысячью собеседников, из которых лишь один
644
Различные аспекты темы Пушкина в «Даре» неплохо исследованы, и потому мы не будем их здесь обсуждать. См. в первую очередь: Karlinsky Simon.Vladimir Nabokov's Novel Daras a Work of Literary Criticism: A Structural Analysis // Slavic and East European Journal. Vol. 7. № 3 (Autumn 1963). P. 284–296; Davydov Sergej.Weighing Nabokov's Gifton Pushkin's Scales // Cultural Mythologies of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age. (California Slavic Studies 15) / Ed. by Boris Gasparov et al. Berkeley, 1992. P. 415–430; Davydov Sergej.Nabokov and Pushkin // The Garland Companion to Vladimir Nabokov / Ed. by Vladimir E. Alexandrov. New York; London, 1995. P. 482–496; Dolinin Alexander.The Gift // Ibid. P. 135–169.
Ловитва пушкинского голоса начинается уже на самой ранней стадии рождения стихотворения, когда Федор пытается подобрать эпитет к слову «дар»: «Благодарю тебя, Россия, за чистый и… второе прилагательное я не успел разглядеть при вспышке — а жаль. Счастливый? Бессонный? Крылатый? За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин?» (28). На риторический вопрос Федора есть ответ: «Этот римлянин» — из черновиков Пушкина или, точнее, из конъектур к двум незаконченным его стихотворениям — «В прохладе сладостных фонтанов…» и «Мы рождены, мой брат названый…» (<Дельвигу>), дающим то же каламбурное чтение «и крылатый» = «икры, латы» [645] . Федор у Набокова аналогичным образом решает те же самые поэтические проблемы, что и Пушкин за сто лет до него, и тем самым между творческими личностями обоих поэтов устанавливаются отношения определенного параллелизма.
645
Ср.: «Но ни один волшебник [милый], / Владетель умственных даров, / Не вымышлял с такою силой, / Так хитро сказок и стихов, Как прозорливый <и> [крылатый] / Поэт той чудной стороны, / Где мужи грозны и косматы, / А жены гуриям равны» (Пушкин А. С.ПСС. Изд-во АН СССР. 1949. Т. 3. С. 129); «Твой слог могучий и кры<латый> <?> / Какой-то дразнит пародист, / И стих, надеждами <?> <богатый> <?>, / Жует беззубый журналист» (Там же. С. 249). Любопытно, что позднее Федор попытается дописать за Пушкина еще одно его незаконченное стихотворение «О нет, мне жизнь не надоела…» (89).
Этот параллелизм еще более усиливает пушкинская реминисценция в начале стихотворения Федора с его повторенным дважды «благодарю», прямым обращением к адресату благодарности и объяснением, за что его благодарят. Синтаксическая конструкция, словарь, размер и интонация этих строк немедленно отсылают к строфе XLV шестой главы «Евгения Онегина», где поэт-повествователь благодарит за «все ДАРЫ» свою молодость:
Так полдень мой настал, и нужно Мне в том сознаться, вижу я. Но, так и быть: простимся дружно, О юность легкая моя! Благодарю занаслажденья, Загрусть, замилые мученья, Зашум, забури, запиры, За все, за все твои дары; Благодарю тебя. Тобою, Среди тревог и в тишине, Я насладился и вполне; Довольно! С ясною душою Пускаюсь ныне в новый путь От жизни прошлой отдохнуть.Перекличка между стихотворением Федора и процитированной строфой у Пушкина обнаруживается не только на тематическом, но и на сюжетном уровне, поскольку в «Даре», как и в «Евгении Онегине», лирические изъявления благодарности следуют сразу же за рассказом о гибели «юного поэта» — в данном случае Яши Чернышевского. Это совпадение отнюдь не случайность, ибо Набоков определенно строил характер и жизненную историю своего неудачливого поэта-самоубийцы с оглядкой на Ленского как его «вековой прототип». Оба героя пишут дурные стихи, «полные модных банальностей» (69), оба увлечены «Германией туманной» и немецкой философией (один Кантом, другой — Шпенглером), оба становятся жертвами псевдоромантических иллюзий и «банального треугольника трагедии» (71). В обоих случаях женщину в треугольнике зовут Ольга, и она быстро забывает погибшего друга. На эту ситуационную рифму в романе указывает ироническое замечание Кончеева по поводу подруги Яши Чернышевского: «…его Ольга недавно вышла замуж за меховщика и уехала в Соединенные Штаты. Не совсем улан, но все-таки…» (303) [646] . В журнальной же редакции «Дара» Яша был прямо назван «смесью Ленского и Каннегиссера» [647] .
646
Аллюзия на строфы X–XII седьмой главы «Евгения Онегина», в которых сообщается о том, что Ольга Ларина после смерти Ленского оказалась «своей печали неверна»: она вышла замуж за улана и уехала с ним в полк.
647
Современные записки. 1937. Т. 63. С. 45. Отмечено в работе: Grayson Jane.Washington's Gift: Materials Pertaining to Nabokov's Giftin the Library of Congress // Nabokov Studies. 1994. Vol. 1. P. 23. Личность Леонида Каннегиссера — юноши, убившего Урицкого и принявшего мученическую смерть, — обсуждалась в эмигрантской печати в конце 1920-х годов. В 1928 г. в Париже вышел в свет маленький сборник его стихотворений со статьями Г. Адамовича, М. Алданова и Г. Иванова; кроме того, М. Алданов, лично знавший Каннегисера, включил очерк о нем в свою книгу «Современники» (Берлин, 1928. С. 220–270). В рецензии на эту книгу В. Ходасевич, процитировав слова Алданова о том, что вся короткая жизнь Каннегисера «прошла в поисках мучительных ощущений», охарактеризовал его как «детище <…> запоздалого и падающего символизма» и поставил в один ряд с чредой «литературных самоубийц» того же склада — Виктором Гофманом, Надеждой Львовой, Андреем Соболем, Ниной Петровской (Ходасевич В.Пастыри человечества // Возрождение. 1928. 27 нояб.). Именно в этом смысле Набоков и упомянул о Каннегисере в связи с Яшей Чернышевским, чья любовная драма, стихотворчество и «литературное самоубийство» также принадлежат к «падающей» традиции символистского жизнетворчества.
В тематической структуре «Евгения Онегина» гибель юного романтического поэта предвосхищает и в известном смысле олицетворяет важнейшую метатему романа: прощание Пушкина с молодостью и собственной ранней поэзией. В заключительных строфах шестой главы Пушкин объявляет о конце определенного этапа своей поэтической биографии, об отказе от былых желаний и ценностей, о смене ориентиров и эстетических предпочтений, что связывается у него с возможным переходом от поэзии к прозе:
Лета к суровой прозе клонят, Лета шалунью рифму гонят, И я — со вздохом признаюсь — За ней ленивей волочусь. Перу старинной нет охоты Марать летучие листы; Другие, хладные мечты, Другие, строгие заботы И в шуме света и в тиши Тревожат сон моей души.