Владимир Ост

Нагаев Сергей

– Хэ-зэ, – сказал, подойдя к нему, Григорий. – Тут не угадаешь, что лучше. О, глянь, что там наверху.

Наводничий поднял голову и увидел на стене, прямо над дверями подъезда, около которого они стояли, барельефное изображение двух скрещенных топоров.

– Интересно, что это значит? – сказал Василий. – Странный домишко.

– И главное дело, красным цветом покрашен. Как будто здесь пожарная команда живет.

Два нижних этажа дома №4 по Хитровскому переулку действительно были выкрашены в красный.

Увидев старика, который неспешно прогуливал по переулку песика неопределенной породы, Наводничий сказал:

– Бать, а бать, не подскажешь, почему здесь топоры на стене налеплены?

– Это эмблема

саперов, – ответил тот. – В этом доме общежитие инженерной академии размещается. С советских времен еще. А вы тут что ищете?

– Все понятно, дед, спасибо! – отрезал Хлобыстин.

– Спасибо, – примирительным, подчеркнуто вежливым тоном компенсировал грубоватость товарища Василий. – Удачи вам.

Старик фыркнул, видимо, недовольный тем, что с ним не захотели покалякать, и, зарывая ноги в свежевыпавший снег, зашаркал дальше.

– Ну чего, как там у нас дела? – сказал Григорий и, сойдя с тротуара, посмотрел на окно квартиры Кукина. – Так, Васек, минутная готовность – свет погас.

Оба подошли к арке.

В душе Василия последние четверть часа зрело и теперь вполне созрело раздражение по поводу той суетливости и метаний, которыми обернулось их желание уберечь Осташова от суровой правды жизни. Тут, понимаете ли, предстоит серьезное дело, битва за деньги, рубка на топорах за бабло, а человек, думал о себе Наводничий, вынужден, вместо того чтобы сосредоточиться на деталях операции, заниматься какими-то ничтожными, пустыми хлопотами. Это все болван Хлобыстин начал: «Надо сделать так, чтобы Вовец фотку не увидел». «Фотку»! Впрочем, Василий и сам беспокоился в этот ответственный момент не только о деле, но и о сердечных проблемах друга. И это было особенно досадно. Потому что это было непрофессионально – отвлекаться на посторонние заботы. Василий был очень недоволен.

– Фотка под рукой? – спросил Хлобыстин, слегка попрыгивая то на одной, то на другой ноге, словно разогревающийся запасной игрок у кромки футбольного поля.

– Да вот она, фотка, – ответил Наводничий, показывая край фотоснимка, торчавший из широкого бокового кармана его куртки. – Тьфу! Не фотка, а карточка! Достал ты уже своими отстойными словечками! – Василий начал подпрыгивать, передразнивая Григория: – «Фотка», «ништяк фотка».

– Да сам ты…

– Ну и где эта «ништяк фотка»? – услышали друзья у себя за спиной голос Осташова и, мгновенно прекратив бег трусцой на месте, переглянулись. На их лицах было такое изумление, будто они и предположить не могли, что могут хоть когда-либо узреть Владимира в этом переулке.

Обернувшись и увидев, что перед ними действительно Осташов собственной персоной, они еще раз переглянулись, и лица их приобрели выражение еще большей степени смущения.

– Привет, – сказал им Владимир. – Чего смотрите, как на покойника?

– Типун тебе на язык, – ответил Хлобыстин, хлопая своими длинными ресницами.

– Я что-то не понял, я здесь лишний, что ли? – Осташова удивила реакция друзей на его появление.

– Вопрос не из легких, – ответил Наводничий. – Как выяснилось.

– Что выяснилось? – спросил Владимир.

И тут из арки послышались шаги.

Взоры друзей обратились в ту сторону. Сначала в полумраке двора было видно только, что идут двое. Потом, и очень быстро, – что эти двое в подворотне – мужчина и женщина. Что подтверждалось также звуками их шагов – раздавался цокот женских каблучков и глухие стуки широких мужских подошв по асфальту, очищенному от снега посередине прохода.

С каждым шагом парочки черты двух лиц становились все более отчетливыми. Осташов обратил внимание и на то, что на даме был леопардовой пятнистости шарфик. И вот – мужчина и женщина переступили черту, за которой их осветил яркий свет уличного фонаря. Друзьям предстали Иван Кукин и Анна Русанова. Под ручку.

В неестественно протяженные две-три секунды, когда

происходило узнавание всех всеми, на лицах Ивана и Анны (особенно Анны) отразилось желание спрятаться и вопреки уже свершившемуся факту узнавания все-таки остаться неузнанными. Григорий и Василий всем своим видом давали понять, что улизнуть от разговора тут никому не удастся. Что же касается Владимира, то его выражение лица свидетельствовало: он ничего не в состоянии понять. Он отказывался что-либо понимать.

Ноги Осташова мгновенно стали ватными, а голова – пустой и сознание – кристально чистым, как вода в роднике. Зрачки его расширились, он огляделся по сторонам, и все окружающее – дома, деревья, церковь, фонари – показалось ему столь же бутафорски пустым, как и его голова. Все это – дома, деревья, церковь, фонари – словно бы не стояло на земле, а было подвешено в воздухе. Он вновь во все глаза уставился на Русанову и сказал:

– Ты?!

– Ты? – почти одновременно спросил Владимира Кукин, но Кукинское «Ты?» было гораздо менее выразительным, он будто просто хотел сказать случайно встреченному риэлтеру: «Надо же, никогда бы не подумал, что еще встретимся. Чего ты делаешь так поздно в этом глухом переулке?»

Анна повернула голову и, глянув на своего кавалера, отвернула лицо еще дальше, словно ей невзначай послышались сзади чьи-то шаги и захотелось посмотреть, кто это там идет. Поворот головы она совершила в присущей ей милой манере: сначала повернула голову, а затем чуть подняла ее и опустила. Этакая царица, кивком отдающая повеление толпящимся за спиной вельможам. Увидев этот кивок, Наводничий вспомнил, где и при каких обстоятельствах он видел Анну раньше. В памяти его вспыхнула картинка: лаборатория, в которой он снимает мумию древнего скифа, рядом – старик в белом халате, заместитель директора лаборатории по сохранению тела Ленина, и – девушка, тоже в халате. Вот она собирается сделать шаг назад к двери лаборатории, но перед этим так же, как сейчас, оборачивается. Значит, вот кто она – внучка замдиректора лаборатории.

– Ты? – с удивлением сказал Василий Русановой.

– Слышь, ты, разговор к тебе есть, на шесть тысяч баксов, – сказал Хлобыстин Ивану, преодолев, таким образом, тенденцию односложных восклицаний и перейдя непосредственно к делу. И, ловко вытянув фото из кармана Василия, протянул его Кукину.

До того как Иван успел принять в руку снимок, Осташов успел увидеть его содержание.

Фотография была качественная, четкая и резкая. В отличие от всего остального мира, который в глазах Владимира подернулся туманно-радужными разводами.

Осташов почувствовал, что оставаться здесь – выше его возможностей, и двинулся, неживой, едва переставляя ноги, во двор.

Не слыша ничего из того, что происходило позади, и вообще ничего не слыша, он преодолел пространство арочного коридора, обернулся и увидел из темноты, как Кукин, взяв Анну за плечи, подтолкнул ее в сторону, где находилась его «Ока», и она послушно пошла туда, скрывшись из виду за углом арки. Эти руки Ивана у нее на плечах! Эти по-хозяйски взявшие ее руки и уверенные движения лучше любых слов говорили о близости Кукина и Русановой. Владимир ощутил очередной мощный прилив крови к голове и немедленно вслед за тем – обрушительный ее отлив. Затем опять прилив и отлив. Воздух стал куда-то пропадать. Часто и мелко дыша, по-собачьи открыв рот, он наклонился, уперев прямые руки в колени. Его ноги дрожали, руки тоже начали дрожать, и ему стоило неимоверных усилий сохранить устойчивость и не упасть. Грудь сдавило, подступила тошнота, но спазм в животе ничего не дал. Осташов стал намеренно провоцировать рвотные позывы, и со стороны, по звукам, можно было бы предположить, что человека выворачивает наизнанку, но на самом деле этого не было и в помине. В желудке словно застрял здоровенный, тяжелый булыжник, который нечего было и пытаться выдавить через горло.