Владимир Ост
Шрифт:
– А когда ты ему карточку отдашь?
– Как договорились… А, ты даже не знаешь? Ну да, ты же все бегал там по офису к этой Гале.
– Короче, – сказал Владимир.
– Короче, вот сейчас подпишет окончательный документ в департаменте – и отдам ему. А что, ты что-то еще придумал насчет карточки?
– Нет, просто спросил.
– Слушай, Вованище, – сказал Наводничий. – А все-таки лучше бы ты взял свою положенную долю. Это же две штуки баксов. Мне просто как-то неудобно даже, мы же вместе эти бабки у Махрепяки… заработали. Скажи ему, Гришаня,
– Бубенть, Вовец, правда, чего ты? Это нехилое бабло, даже при твоей теперешней должности.
– Я сказал, что не возьму – значит, не возьму. Между собой их разделите.
– Ну ты можешь сказать, почему нет? – снова вступил Василий. – Уже даже такому, как ты, упертому созданию, должно быть понятно, что с Анькой у тебя – все, песец – полярный зверь. Твоя Анька, она уже в прошлом, а деньги – это, считай, тебе компенсация за моральный вред от нее. Ну неужели я не прав? Скажи вот мне, на что это теперь может повлиять: возьмешь ты эти долбанные две штуки, или нет?
– Может, ты и прав, но на мое решение это не влияет. Я эти деньги не возьму.
Глава 34. Железная дорога
Осташов сдвинул вниз фрамугу вагонного окна, высунул голову наружу, зажмурился и с удовольствием подставил под поток встречного воздуха сначала лицо, потом затылок, потом открыл глаза. Большая часть состава находилась позади; Владимир смотрел и не мог насмотреться на завораживающее зрелище, умиротворяющее и одновременно бодрящее, – на то, как поезд, изогнувшись дугой, неспешно двигался мимо многоэтажных жилых домов с горящим светом в окнах. Люди в квартирах доедали свои ужины, укладывали детей спать, смотрели по телевизору фильмы на сон грядущий, а он уезжал, его ждало очень важное дело.
Зеленый цвет вагонов, как и цвет листвы на деревьях, возникающих тут и там вдоль путей, был различим лишь в свете фонарей. В сгущающихся сумерках взгляд Осташова притягивала то горящая неоном малиновая надпись «Москва» на удаляющемся здании вокзала, то ярко-белое, надо думать, совсем недавно освеженное краской название фирменного поезда – «Курский соловей», – которое высвечивалось на боку каждого очередного вагона, попадающего под лучи тех же фонарей.
Состав еще не успел разогнаться, но струи вечерней прохлады все равно стали холодить голову, и Владимир вернул ее в уютный мирок вагона.
В проеме двери соседнего купе появилась проводница, она попросила его занять свое место и приготовить билет.
Он шагнул из коридора в свое купе, где за столом собиралась перекусить семья – мужчина, женщина и их сын лет десяти. Владимир отдал с порога билет проводнице и, покончив, таким образом, с формальностями, взмахнул на свое верхнее, уже застеленное место, и с удовольствием растянулся. Проводница сложила его билет вчетверо, вложила в кармашек своей сумочки, затем проделала то же самое с билетами попутчиков Осташова. Когда она вышла, отец семейства предложил ему присоединиться к их трапезе, но Владимир отказался, мол, только что из дома, сыт, и, пожелав им сверху
Да, пожалуй, это было бы очень на руку – хорошенько выспаться и проснуться на утро со свежей головой. Но, как назло, спать нисколько не хотелось. «Ничего, – подумал он, – поваляюсь-поваляюсь и отключусь. Хотя буду я вообще спать, или не буду, по большому счету не так уж и важно. И неважно, будет ли завтра время поесть, или весь день буду голодным, – все это не имеет никакого значения, все это такие мелочи. В любом случае то, что надо сделать в Курске, будет сделано. Как и запланировано – за один день. А вечером сяду на „Соловья“ и – обратно в Москву. Господи, какой это кайф быть свободным! Какой кайф делать то, что хочешь!»
Что правда, то правда, теперь Осташов действительно был свободен – прежде всего, от своей последней должности: дней десять назад он с треском вылетел из кресла руководителя и вообще из фирмы «Граунд+».
И был этому лишь рад. Он был доволен своим увольнением даже более чем внезапным назначением на пост гендиректора несколько месяцев назад.
Кто бы мог подумать! А ведь еще зимой, освоившись с потрясением, связанным с изумительным карьерным взлетом, он полагал, что это надолго, на годы.
Впрочем, все с самого начала пошло как-то не так.
На следующий же день после назначения к нему в кабинет ввалился Хлобыстин. Сейчас, глядя в белый потолок купе, Владимир увидел эту картину четко, словно на экране в кинотеатре.
– Во, гляди, принес тебе твой ящик с красками, – сказал Григорий и со стуком поставил на пол у стола мольберт.
– О! А я и забыл про него, – ответил Осташов. – Он, значит, у тебя был?
– Ну да. Когда нас отсюда выперли – помнишь? – мы нажрались, и ты у меня заночевал, а потом еще с утра пивом с Васей похмелялись, и ты забыл взять этот ящик…
– Мольберт.
– Ну да. Э-эх, – Хлобыстин плюхнулся в уютное кресло напротив стола. – Ну?
– Что «ну»?
– Ну чего?
– Нет, Гриш, я – пас.
– Почему?
– Первый день на работе, и сразу напипениваться?
– Как раз в первый день – оно самое но. На радостях. Надо же твою должность обмыть. Бубенть, ты что, каждый день генеральным директором какой-нибудь фирмы становишься?
– Нет, не могу. А главное, настроения как-то нет. Не знаю, почему нет, просто не хочу, короче, и все.
– Ладно. Как скажешь. А мне-то можно обмыть мое возвращение на должность? Или взять старого дружбана обратно на работу у тебя тоже нет настроения?
– Да нет, почему? Конечно.
– Ну тогда давай, прикажи Катьке – она, я как понимаю, у тебя в секретаршах?
– Ну-у, да.
– Ну вот, скажи, пусть тащит стаканевич, я клюкну, – Григорий достал из-за полы куртки бутылку вина.
– Так, стоп. Давай не здесь. Сегодня, скорее всего, Галя приедет, я не в курсе когда, но приедет точно. Может, всякие совещания будет здесь устраивать и э-э… Правда, Гриш, извини, но здесь пить не надо.