Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне
Шрифт:
Вообще эта пародия появилась в тот момент, когда в советских верхах разгорелся очередной раунд борьбы между либералами и державниками. И скандал с тем же «Метрополем» был одним из ее эпизодов. Например, в том феврале известный поэт Станислав Куняев (чуть позже, уже после смерти Высоцкого, он прославится тем, что одним из первых направит против него свое перо, что будет сродни подвигу на фоне того чуть ли не всеобщего коленопреклонения, которое совершалось тогда по отношению к покойному) написал в ЦК КПСС письмо, где, как и Михаил Шолохов годом ранее, ставил вопрос о том, что в верхах все большую поддержку находят не просто либеральные, а просионистские взгляды. «Надо сказать, что за последнее время вообще немало исторических, литературоведческих и филологических изысканий выходит
В своем письме Куняев также сетовал, что волею «верхов» в Советском Союзе приостановлено издание полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского: дескать, дошли до 17-го тома и — остановка. А все потому, что дальше идут «Дневники писателя», где есть строки и о сегодняшнем сионизме: «А безжалостность к низшим масам, а падение братства, а эксплуатация богатым бедного, — о, конечно, все это было и прежде и всегда, но не возводилось в степень высшей правды и науки, но осуждалось христианством, а теперь, напротив, возводится в добродетель. Стало быть, не даром же все-таки царят там повсеместно евреи на биржах, не даром они живут капиталами, не даром они властители кредита и не даром, повторю это, они же и властители всей международной политики…».
Описывая это, Куняев делал следующий вывод: «Издание собрания сочинений Достоевского задержано, и нет особенной надежды, что возобновится, если принимать в расчет нашу уступчивость по отношению к сионизму в области литературы… А что же появляется в необрезанном виде? Размышления Гейне, работающие на идею мессианства, на прославление „избранного народа“, на националистическое высокомерие. Вот несколько мыслей из Собрания сочинений: „Еврейство — аристократия, единый Бог сотворил мир и правит им, все люди — его дети, но евреи — его любимцы, и их страна — его избранный удел. Он монарх, евреи его дворянство и Палестина экзархат божий…“. Издание классиков — тоже политика. Но почему в результате этой политики все почти расистские откровения Гейне мы популяризируем, а проницательные размышления Достоевского по этому поводу (мирового классика покрупнее, чем Гейне), которые бы работали в борьбе с сионизмом на нас, а не против нас, мы держим под спудом. Почему?..».
Ответа на свое письмо поэт так и не дождался. И тогда оно стало распространяться в «самиздате» и широко там обсуждаться. Участники этих споров, например, недоумевали: почему Юрию Любимову на «Таганке» разрешили так инсценировать «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского, что от спектакля за версту несет антисоветчиной (речь об этой постановке пойдет чуть ниже), а «Дневники писателя», которые разоблачали не советскую власть, а сионизм, вдруг попали в разряд запрещенных? Это случайность или закономерность? Но ответа и на этот вопрос найти тогда так и не удалось.
Но вернемся к хронике событий начала 79-го.
Днем (14.00) 11 февраля Высоцкий дал еще два концерта в Дубне, но уже в другом месте — в ДК «Октябрь».
12 февраля в Театре на Таганке была показана премьера спектакля «Преступление и наказание» по Ф. Достоевскому. Идея этой постановки родилась у Любимова еще три года назад, но из-за козней цензуры репетиции спектакля все время откладывались. И тогда Любимов поставил «Преступление» в Будапеште, в театре «Вигсинхаз» (Театр комедии). Этот город был удобен Любимову со всех сторон. Во-первых, из всех социалистических столиц венгерская была одной из самых демократически-капиталистических, во-вторых — у режиссера там жила молодая любовница Каталина Кунц, наконец, в-третьих — Будапешт открывал перед Любимовым перспективу европейской карьеры.
Премьера спектакля состоялась в январе 78-го и имела шумный успех. Этот триумф позволил либералам во власти добиться для Любимова разрешения поставить «Преступление и наказание» в Москве. Несмотря на то что антибольшевистская направленность
«Любимов ставил спектакль не столько по Федору Достоевскому, сколько по Юрию Карякину (как мы помним, этот человек входил в худсовет „Таганки“. — Ф. Р.), автору инсценировки и книги «Самообман Раскольникова». Вопреки читательскому состраданию к герою, убившему не старушку-процентщицу, а самого себя, в театре представили идейного маньяка революционной закалки…
Достоевский написал роман о том, что убить нельзя. Любимов поставил спектакль о том, что убивать нельзя. Раскольников в романе — убивец, то есть страдалец. Раскольников в спектакле — убийца. Духовный состав героя Достоевского на «Таганке» подменили духовным составом человека, сформированного идеей русской революции. Любое насилие ради добра, идея мировой «арифметики», которой ничего не стоит «обрезать» миллион человеческих жизней, если она противоречит «теории», — против этого был направлен пафос таганковского спектакля…»
Как мы помним, в этом спектакле Владимир Высоцкий играл роль Аркадия Ивановича Свидригайлова. Утверждение на нее прошло еще в конце 77-го, но едва не состоялось, поскольку именно тогда герой нашего повествования в очередной раз хотел уйти из театра. Уговорил его остаться один из авторов спектакля — все тот же Юрий Карякин. Так Высоцкий сыграл роль человека, вроде далекого от него по характеру и взглядам, но с другой стороны — близкого. Ведь кто такой Свидригайлов? Вот как отвечает на этот вопрос уже знакомый нам публицист М. Жутиков:
«Говоря фигурально, это благородный фасад, за которым все обрушилось: если угодно, отчасти — это циническая Европа с ее деляческой ставкой на низменность человека-животного, с ее претензией католицизма (а особенно кальвинизма) на единственность этой правды и их обоюдным уклонением от Христа. Конечно, это не тождественное совпадение. Свидригайлов не настаивает на «единственности» своего пути, слишком понимая, что никакого пути и нет. Аналогия состоит в «скуке», в отсутствии цели, в поисках, хлопотливых по видимости и безнадежных внутренне, — как раз и обусловленных отходом от Христа. «Идеи» его близки «идее» Раскольникова, и Свидригайлов не отказывает себе в циническом удовольствии настаивать на некоторой душевной «общей точке» с героем — что приводит Родиона Романовича в замечательно сильное раздражение! Но это, пожалуй, и наша «европейничающая» «гуманитарная» интеллигенция с ее метаниями в пустоте рефлексии, с ее замечательной агрессивностью — от обреченности всех на свете теорий «прогресса»; это — тот же народ, только больной от «познанья и сомненья». Это и наш отход от веры! Здоровеннейшего вида мужчина, почти искательно осклабясь, протягивает молодому человеку руку: «Ну, не правду ли я сказал, что мы одного поля ягоды?» — но в нем самом уже все сгнило. В попытке самоспасения он претендует на последнее, что может удержать его в жизни, здоровое и лучшее, — чувство Дунечки; но она отказывает ему именно в чувстве. Теперь все едино — хоть «на воздушном шаре с Бергом».
…Не так уж мало можно было сказать о личности Аркадия Ивановича Свидригайлова и значении этого персонажа. (В последующем, в «Бесах», Достоевский поставит такое лицо, застрявшее между злом и добром, в центр романа под именем Ставрогина)…»
Применительно к нашему герою, обратим внимание на слова «застрявшее между добром и злом»: не это ли осознание своего предназначения и подвигло его согласиться на роль Свидригайлова? О том, как эта роль была сыграна, рассказывает А. Смелянский:
«Высоцкий играл тему „русского Мефистофеля“. Мутную стихию свидригайловщины он вводил в границы общечеловеческого. Чего тут только не было: нигилистическая ирония, плач над самим собой, вплоть о бессмертии души и отрицание вечности, сведенной к образу деревенской бани с пауками, наконец, загадочное самоубийство Свидригайлова („станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку“) — все это было сыграно с какой-то прощальной силой…»