Владимирские Мономахи
Шрифт:
— Я хочу, чтоб он уходил, а ты как хочешь?
— Ну, что же? Пускай уходит.
— Твердо ты это порешил?
— Коли ты желаешь, чтобы он уходил, то и я желаю. Что вы, то и я…
— Хорошо! Теперь скажи, как ты полагаешь, что нам делать: разделиться, или вместе управлять всеми заводами?
— Опять-таки, братец, как ты желаешь.
Олимпий толково объяснил брату то, что тот, впрочем, давным-давно знал, — о невозможности разделить заводы на две части без огромных затрат, совершенно непроизводительных.
— Зачем делиться? — сказал Аркадий. — Будем вместе
Олимпий снова обнял брата, и оба снова расцеловались. Старший крепко, а младший горячо. Аркадий был тронут. Сердечный и чувствительный на ласку, он однако ни от кого за всю свою жизнь ее не видал, если исключить друга Ивана Змглода и его сестру. Его всегда тяготила вражда с братом, искусственная, устроенная наперсниками, так как сам он против брата ничего иметь не мог. Детьми они дрались, и Аркадию приходилось плохо, а злобы на брата-драчуна и тогда не являлось. Теперь он строго судил брата только за его, как говорила Высокса, «бабоедство». Но это до него прямо не касалось.
Предложение брата, нежданное и отрадное, — жить в мире, впервые, что они были на свете, — растрогало Аркадия, и Олимпий, умный и бессердечный, увидел, что «плаксу» водить за нос надо ласковым обращением.
«И хорошее дело! — подумал он. — Ласка ничего не стоит, а на него, дурака, действует. Не знаю, почему я раньше не догадался. Впрочем, раньше плевать мне было на него. А вот теперь важно, что нашелся фортель, как мне им орудовать».
— Я всегда, брат, жалел, что мы все вздорим, — говорил он. — Ну, маленькими сопляками дрались мы, — это завсегда промеж всех братьев было и будет на свете. А вот теперь, когда мы уже с тобой не махонькие, то это самое враждование только на руку разным прохвостам. На руку было бы и Гончему. Я знаю, что он имел в уме оставаться навек заправилой, знаю, что мы вместе не управим, повздорим. Ну, вот наша теперешняя дружба, — прибавил Олимпий, — подарочек, которым подавится «безрукий».
И он снова обнял и расцеловал брата.
Аркадий вышел и был совершенно счастлив…
XI
— Ну, стало быть, сегодня петлю накидывать! — шутил Гончий, злобно усмехаясь. Он только что проснулся и еще лежал в постели, потягиваясь.
— Да голубчики… на задние лапы сядете и хвосты подожмете! — рассмеялся он снова, уже входя в кабинет.
Около полудня Гончий послал Феофана к Олимпию просить его к себе. Басанов сначала удивился и хотел ответить отказом, чтобы Гончий понял, насколько времена переменились… Подумав, он ответил:
— Сейчас буду!
Гончий принял молодого человека вежливо, холодно и стал говорить, что ему очень любопытно узнать, как братья намерены действовать, вступив в управление.
— Если бы возможен был раздел, то и толковать нечего. Разрезать всю вотчину пополам…
— Понятное дело, пополам, — отозвался Олимпий.
— Да. Поровну. Но это невозможно. Высокса не простая вотчина с посевами да с запашками. А если бы так, то дело самое простое. Только одному из двух братьев новую усадьбу себе выстроить. А тут что же делать, когда разделиться нельзя?
— Нет,
— Кто же это говорит?
— Да вот хоть бы Платон.
— Михалис! — ехидно произнес Гончий. — Полюбопытствовал бы я узнать, как он разделит.
— Он говорит, что можно отделить дальние заводы. Если мы двое не уживемся вместе, то один из нас двух выстроит себе новый барский дом. На это и место есть подходящее — у Мохнатой горы, где рощу можно сейчас в большой сад обратить.
— А домны?
— Домны новые, особенные, надо выстроить.
— Ну, что же, и хорошее дело, — усмехнулся Гончий, — если Михалис такой знающий распорядитель! Он же может быть у вас и управителем. Теперь скажите мне второе, Олимпий Дмитриевич. Как вы думаете поступить насчет уплаты долгов? В случае сдачи мной управления и снятия опеки я знаю, что двое главнейших высокских кредиторов пожелают иметь свои деньги тотчас же. Каким путем думаете вы устроить эту уплату?
Басанов зорко, пытливо присматривался к лицу Гончего, а лицо его стало сурово.
— Какие долги? — выговорил он наконец нетвердым голосом.
— Долги по заводам.
— Сколько?
— Около девятисот тысяч. Миллион.
Олимпий разинул рот, хотел что-то сказать, но голос дрогнул, лицо стало меняться и слегка побледнело.
— Миллион?! Выдумки!.. — выговорил он наконец.
И в этих двух словах прозвучало что-то особенное, снова удивившее Гончего… Это был голос Аникиты Ильича. Казалось, что старик в эту минуту пришел с того света, стал за стулом своего внука и за него произнес эти слова.
— Я не считал нужным объявлять вам об этом прежде, — ответил Гончий холодно. — Правление до вас не касалось, а Сусанне Юрьевне хорошо известно, какие это долги и откуда они накопились. И, конечно, на все это есть письменные документы. Все это, Олимпий Дмитриевич, в полном порядке. А удивление ваше, конечно, понятно.
— Откуда долг? — повторил Олимпий. — Откуда таковому громадному взяться?
— Началось это еще при Дмитрии Андреевиче…
— Я знаю, что, когда судили отца, волокита нас грабила. Но помнится мне, да и другие сказывают, что разные крючки всяким вымогательством, всякими обещаниями, что оправдают отца, выманили около двухсот тысяч…
— Около трехсот, Олимпий Дмитриевич!
— Говорили, меньше двухсот… Ну, положимте, вам лучше знать. Скажем, триста тысяч. А вы теперь говорите — девятьсот… ровно втрое! Я, право, думаю, что вы ради шутки выдумываете.
— Шутка плохая, Олимпий Дмитриевич! Когда начнется сдача управления, то вы будете, конечно, присутствовать совершеннолетним, да я попрошу, чтоб допустили к этому и Аркадия Дмитриевича… Вам же лучше. Вместе поучитесь! И вот тогда увидите, откуда долги, как они увеличились, почему и зачем.
— Стало быть, шестьсот тысяч вы сделали! — говорил Олимпий, злобно улыбаясь.
— Точно так-с. Около пятисот тысяч сделано за мое управление. Сначала эти деньги были в разных руках взяты, но за последнее время долг сосредоточился в руках двух кредиторов, не считая казны.