Владимирские Мономахи
Шрифт:
— Масеич, гони всех. До завтра…
— Капитана оставить? — спросил Масеич, знавший всегда и все и знавший теперь, что в числе ожидающих барина есть капитан, моряк, приехавший из Петербурга по важному делу.
— Какого капитана? — воскликнул Басанов и, вспомнив, прибавил: — Гони и капитанов и генералов. И коли окажется в числе прочих сам король французский, то и его в три шеи.
Масеич понял… Любимый камердинер понял не то, что говорил барин. Он понял больше… Он больше самого барина понял… Он больше и дальше барина проглядел вперед, в будущее… Он увидел, отгадал и предугадал в один
Это случилось потому, что лакей, служивший барину тридцать лет, знал его лучше, чем сам он себя знал.
Действительно, Басанов был настолько поражен видом своей родственницы, внучки, которую не только никогда не видал, но о существовании которой даже не знал, что сидел перед нею на кончике стула и пожирал ее глазами…
Когда он расспросил ее снова во второй раз обо всем, узнал, что она сиротой была привезена к старикам Касаткиным с Кавказа, то он сообразил:
— А мать твоя была, стало быть, тамошняя… Не русская… Так, так! Видать… Понял теперь!
Сусанна заявила, что она сама не знает, была ли ее мать уроженка Кавказа, или полька, или немка.
— Никогда! — воскликнул Басанов. — Немки белобрысы! Польки поджары. А ты? Ты вишь какая! Царевна! Грузинская, к примеру.
И, помолчав несколько мгновений, но не отрывая взгляда от приезжей внучки, Басанов снова вымолвил:
— Тьфу! Аминь! Рассыпься!
А красавица думала, глядя на пятидесятилетнего родственника:
«Да. Так!.. Я не ошиблась… На мое счастье!..»
Разумеется, внучка не вернулась в «герберг», или в грязный постоялый двор. За ее спутницей-мамкой и за вещами был отправлен «дюжинный», чего тоже давно не случалось. Барин не любил гонять по порученьям дежурную дюжину и в особенности ее начальника, считая их как бы солдатами на карауле, несменяемыми до очереди, до полуночи.
Затем Аникита Ильич в первый же этот день, памятный затем день появления нежданой внучки, так себя вел, что если он сам ничего не заметил, то вся дворня, вся орава приживальщиков, вся «коллегия» и даже, пожалуй, приказчики и смотрители на заводах что-то заметили. Вся Высокса загудела.
Весь день до вечера и затем на другой день только и было разговоров в Высоксе о приезде молодой бариновой родственницы, красавицы, от которой барин сразу «завертелся турманом и вьется вьюном…». [10]
10
Завертелся турманом — турман — голубь-вертун. Иные турманы вертятся через голову, иные ничком, через хвост, другие боком, через крыло.
И это было правдой.
«Что-то будет?» — говорили или думали все.
Аникита Ильич устроил внучку в самом доме, в комнатах малолетней дочери, за обедом посадил ее около себя, вечером пришел поглядеть и увериться лично, как она устроилась. Даже с невзрачной на вид спутницей ее обошелся он ласково, хотя мысленно тотчас прозвал ее «соленым огурцом».
Ложась спать, Аникита Ильич, потягиваясь, спросил у Масеича с радостным видом:
— Ну? Что? Какова?.. Ась?!
— Кто это? — спросил
— Ах, ты… идол! Пошел спать! — рассердился вдруг Аникита Ильич.
Оставшись в постели в темный комнате, Басанов около часу не засыпал. Этого не случалось уже давно…
Красавица внучка со своей горделивой осанкой и ярким взглядом своих чудных черных глаз, как живая, стояла перед ним в темноте и сон разгоняла…
И Аникита Ильич, уже иным голосом, будто тревожным, произнес снова то же:
— Тьфу!.. И впрямь рассыпься…
Разумеется, молодая девушка с южным типом лица, при этом умная, вдобавок хитрая и ловкая, наконец, «обученная» обстоятельствами своей жизни, сумела в первый же день показать себя и очаровать пожилого деда, но не умышленно, не старательно, а как-то будто нечаянно и помимо воли…
Она к нему не ластилась, как все, а напротив казалась царевной Недотрогой, но такой «недотрогой», которую именно тронуть-то позарез и хочется.
За пять дней пребывания в Высоксе Сусанна Юрьевна, «новая барышня», очаровала всех, от главных приживальщиков до последнего дворового лакея, служившего за столом.
— Н-н-ну, барышня! — говорили все, и всякий понимал, что этим «н-н-ну» хотели выразить.
Через неделю Аникита Ильич, очарованный внучкой более всех, проведший с ней уже целых три вечера у себя наверху в беседах с глазу на глаз, объяснил ей, что отведет ей в доме целый апартамент и положит большое жалованье, чтобы у нее были, как благоприличествует, свои деньги.
Сусанна широко раскрыла свои красивые, темные, глубокие, то огненные, то сонные глаза и переспросила:
— Про что вы, дяденька?
Она сама лукаво решила еще со дня приезда звать Басанова не дедом, а дядей. Дед промолчал и остался дядей.
— Какой апартамент? На что? — сказала она, изумляясь. И Сусанна объяснила «дяденьке», что она и в уме не имела явиться к нему на житье. Она приехала познакомиться, повидаться, погостить неделю, если дядя этого пожелает, и возвратиться домой к дедушке и бабушке, а затем… затем идти в монастырь!
— В монастырь!! — ахнул и закричал Басанов…
Это заявление красавицы повело, хотя и не сразу, к объяснению. Долго колебалась молодая девушка, раскаивалась якобы, что проговорилась про монастырь, и наконец созналась, что иного ей ничего не остается после ужасного приключения. И она решилась поведать дяде свою историю с графом Мамониным.
Узнав все, Аникита Ильич принял известие совершенно странно. Он будто обрадовался, узнав, что у внучки было такое ужасное приключение…
— Что же? — решил он, выслушав. — Такова, стало быть, твоя судьба… Ничего знать вперед нельзя…
И он странно ухмыльнулся.
Вскоре гостья-сирота начала, однако, серьезно собираться уезжать, а Басанов ее удерживал, усовещивал, а затем уже стал молить не глупствовать… Горячо объяснял он: что она потеряла у стариков Касаткиных? А монастырь — это бессмыслие! Это себя заживо похоронить! Таким ли быть монахинями?! Здесь же, у него, даже хозяйки в доме нет для приема петербургских и всяких иных гостей… Это сама судьба так распорядилась, что послала ее сюда… Наконец… она родственница ему дальняя… он же вдовец!…