Владимирские Мономахи

Салиас Евгений Андреевич

— На твоем месте?! — воскликнул Змглод. — Я, и на своем месте будучи, чую, что сейчас бы ухлопал его, как ни на есть! Собственными руками задавил бы…

И, судорожно сжав кулаки, Змглод высоко взмахнул руками.

Расставшись с Аллой, он отправился прямо к себе и снова прилег на постель… Снова какая-то внезапная и удивительная для него слабость сказалась во всем теле. Ничего подобного за всю жизнь не бывало с ним. Пролежав до вечера, обер-рунт уже не бредил, не злобствовал бесцельно, как было в первые дни… Он обдумывал, как будет объясняться с барином, что ему скажет, какие доводы приведет… Он

старался угадать, как отнесется Аникита Ильич к его просьбе. Что ему Алла? Забава… Он, может быть, даже будет рад пристроить краткосрочную любовницу и живо найдет другую… Мало ли таковых перебывало у старого изувера!

На следующий день обер-рунт явился поутру с обычным докладом к барину по винтушке, вскоре после Масеича. Он как бы вновь вступил в отправление своей обязанности.

Заявив барину, что он выздоровел, Змглод добавил, что у него дело, важная просьба… Аникита Ильич, уже отпиливший три кружочка от бревна, еще не пил свое калмычкино зелье…

— Ну, доложишь свое дело сегодня после канцелярии, — сказал он и вспомнил вдруг о Гончем.

— Что же? Никто мне Каина не найдет? — сурово спросил он. — И ты тоже не возьмешься? Не такие дела ты мне вершил… Почище этого поросенка побывали у тебя в руках — умные, лихие, озорные…

— Этот Гончий, право слово, Аникита Ильич, не хуже многих прочих, — ответил обер-рунт. — Я его полагаю даже много озорнее, отважнее и смышленее, чем иной муромский Соловей-Разбойник… Его нам вряд словить. Лишь бы сам ушел и вас не беспокоил. А в руки он не дастся. Не таковский…

— Не смей ты мне этакое говорить! — вспылил Аникита Ильич. — Я хочу, чтобы негодяй был мне доставлен; не живого, так хоть мертвого мне подай! Ну, ступай… А со своей пустяковиной приходи после докладов и приема… Небось, будешь денег просить… Набаловал я вас всех, и стали вы мне служить — хуже нельзя…

Часов через пять, среди дня, Змглод дожидался в приемной не в качестве начальника полиции, а в качестве просителя…

Объяснение «Турки» и барина было короткое, но оба равно были поражены, как громом: Басанов — невероятной затеей Змглода, а Змглод — ответом и обещанием Басанова.

Когда безродный проходимец, наемный рунт, быть может, настоящий турок, бывший магометанин, заявил, что он просит дозволения жениться на Алле Васильевне Ильевой, потому что любит ее, — «Владимирский Мономах», казалось, окаменел на месте, лишившись способности мыслить и двигаться…

Он, основатель и владелец Высоксы, и этот чумазый проходимец — соперники… полюбили одну и ту же?!

Но он, старик, видит и чует, что молоденькая девушка относится к нему неприязненно, гадливо, со страхом и ненавистью, а этот Турка заявляет, что она его давно любит… И это правда! Правда потому, что сам он, Басанов, раза два заметил что-то особенное в их отношениях… Оно в глаза бросилось ему, ничего еще тогда не подозревавшему.

Не сразу пришел в себя Аникита Ильич… Ревность чересчур всколыхнула в нем его старческую пылкость… Кровь в его старом теле еще была молода, горяча, еще бушевала порой шибче, чем в ином двадцатилетием молодце. Змглод ждал, опустив глаза, но из почтения, а не от смущения. Он был напротив настолько же спокоен, насколько старый барин вспыхнул и взволновался.

«Я вольный, — думал Змглод. — . И она — не холопка

твоя, а даже дворянка. Наше дело в наших руках, лишь бы отвага была. А хватишь через край — закон есть, наместники есть… Закупишь — царица есть милостивая… До нее доберусь… Царицу сребренники обойдут и против меня поставят — Бессарабия есть, Дунай-река: за ним ни меня, ни Аллы не достанешь».

— Ты ведаешь аль нет… — раздался над ним шепот барина, всегда шептавшего от избытка гнева.

Змглод поднял глаза и увидел А Никиту Ильича с зажмуренными глазами, белесоватым лицом и дрожащими губами.

— Ты ведаешь, что она теперь моя зазноба? Ну, забава, что ли…

— Никак нет-с, — солгал Змглод, заранее решив, что так нужно.

— Так знай… турецкая побегушка… султанский бегун в наши православные края… Да, Алла мне, Аниките Басман-Басанову, высокскому барину… приглянулась… И пока она мне не прискучила своим воем и будет состоять в моих прелестницах, до того часу я всякого, кто на нее глаза закинет, в прах обращу… А наскучит когда она мне и захочу я когда тебе ее пожаловать, мое будет дело. А пока она моя… не смей даже мыслить об ней, не смей отныне подходить к ней, не токмо беседовать… А если вы вместе выкинете какое колено, то помни, у меня руки долги. Тебя, туркину побегушку, я, невзирая на твоего царя Салтана, просто запорю до смерти вот тут пред коллегией на улице. А не то без хлопот прикажу на воротах полицейского дома повесить… а ее в келью!

— Виноват, — глухо отозвался Змглод и мысленно прибавил себе: «стало, обождя малость — бежать!»

— Ну, вот… Так и знай… У меня двух слов нет… А для пущей верности… пущего уговора… На вот… гляди… Видишь — икона Спасителева.

И Аникита Ильич, двинувшись, показал в угол комнаты, где висел образ.

— Ну, так вот пред сею честною иконою Господа Спаса нашего, я, раб Божий Аникита, болярин Басман-Басанов, даю мою верную непреложную клятву: в случае какого дерзостного подвоха или ухищрения твоего и Аллинова, я даю божбу с крестным знамением: тебя повесить, а ее в монастырь упрятать… предварительно наказав плетьми обоих на улице… Ну… пошел вон… Ты малый смышленый… заруби это себе на носу.

Змглод вышел от барина, прошел приемную, коридор, где толпились канцеляристы и писцы, медленно спустился по лестнице, вошел в дежурную переднюю, где вся дюжина поднялась на ноги при его появлении, затем он прошел все комнаты дома и через террасу вышел в сад… Но он ничего по пути не видел и не заметил.

«Что же теперь? — мысленно повторял он. — Думай! Думай, брат! Все обсуди, чтобы его в дураки вырядить, а не себя…»

Войдя в липовую аллею, он, вдруг опустился на скамью от нового припадка слабости и вскрикнул хрипливо:

— Убил бы… Да и убью, если…

Змглод знал Басанова давно и хорошо… Поэтому он знал, что если его побег и увоз Аллы не удастся, то Аникита Ильич сдержит свою клятву пред иконой… И он и она будут нещадно и срамно наказаны плетьми на улице, на потеху всей Высоксы…

И, просидев задумчиво около часу, он вымолвил:

— Ну, что же? Из-за Аллы давай биться насмерть… кто кого одолеет. Лучше я помру истерзанный, а все же ее тебе не оставлю.

В те же мгновения Аникита Ильич, стоя у окна еще взволнованный и разгневанный, сказал сам себе: