Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

Шубинский Валерий Игоревич

Вот тогда и явились „Версты“: на словах вместе с большевиками воспевать Революцию, про себя знать: Нэп».

Те «люди новой России», на союз с которыми евразийцы уповают, — это «нэпманы всех мастей и профессий, люди с Лениным на языке и с аршином в кармане… смесь чека и охранки, партийного клуба и дубровинской чайной, черно-красная сотня, краса и гордость любой реакции. <…> Кремлевцы ошибочно считают ее надежным тормозом при их спуске от „мировой социалистической“. Сувчинский (кажется правильнее) ожидает, что „тяга к национальному делу“ выльется у нее в славный еврейский погром». К этой последней фразе Ходасевич делает примечание: «Что не очень любезно в журнале, где один из редакторов — С. Я. Эфрон, а в числе сотрудников — Пастернак, Бабель, Л. И. Шестов и Артур Лурье». И — решительный вывод: «Разумеется, цели большевиков и Сувчинских не совпадают. <…> Но пока что — им по дороге: прочь от проклятой России Петра и Пушкина, от ненавистной интеллигенции — в азиатчину и реакцию. Этот путь они условно зовут Революцией,

что очень удобно для обеих сторон».

Кажется, эта полемика — лучшее свидетельство того, насколько искренен был Ходасевич, какая внутренняя логика была в его политических метаниях. Но искренность не значит справедливость. Ходасевич допустил явные передержки по отношению к евразийцам: например, как ни оценивай идеологию Сувчинского, к еврейским погромам он не призывал, а лишь рассчитывал, что «интернациональная» большевистская элита сменится другой, «национальной». От этих обвинений, как и от утверждения, что композитор Артур Лурье, бывший начальник музыкального отдела Наркомпроса, присутствует в «Верстах» в качестве «хозяйского глаза», редакции «Современных записок» — после протеста редакции «Верст» — пришлось публично отмежеваться [631] . Во многом несправедлив поэт был и по отношению к нэповской России, которой толком не знал.

631

Члены редакции «Современных записок», отвергая примиренчество «Верст» в отношении большевизма, не были едины в своем отношении к евразийству как идеологии. Так, Илья Фондаминский во многом ему симпатизировал и в собственных статьях развивал сходные идеи.

Но в своем романтическом экстремизме он и предвидел многое. Торжество черно-красной сотни было еще впереди, но оно действительно предстояло.

О литературной части журнала Ходасевич пишет немного.

Касаясь выпадов Святополк-Мирского в свой персональный адрес, он язвительно замечает:

«Именно потому, что я не способен обидеться на кн. Святополк-Мирского, я пишу о нем со спокойной совестью. Его оценкам я не могу придавать значения, потому что они часто и по весьма очевидным поводам меняются. Недавно Святополк-Мирский объявил Марину Цветаеву великою поэтессой и радовался чести быть ее современником. А всего два года назад, в своей антологии „Русская лирика“ он… вовсе не поместил ее стихов, заявив презрительно, что она — просто „безнадежно распущенная москвичка“.

Я не обижаюсь на него теперь, как не был польщен месяцев восемь тому назад, когда в журнале „Благонамеренный“ он писал, что мои стихи „никогда не разочаровывают“ и что „если бы у нас была Академия, никто не был бы более достоин войти в нее, чем… Владислав Ходасевич“. Увы! Все это слишком просто: тогда мы вместе с кн. Святополк-Мирским сотрудничали в „Благонамеренном“, а с тех пор наш критик вычитал в „ЛЕФе“ и „Красной Нови“, как надлежит отзываться о Ходасевиче».

Интересно, что в своей «Истории русской литературы», появившейся на английском языке в том же самом 1926 году (а написанной, несомненно, раньше), Мирский дает Ходасевичу характеристику хоть и парадоксальную, но уважительную и не лишенную проницательности: «Ходасевич мистический спиритуалист. Но в выражении своих интуитивных ощущений он иронист. Его поэзия есть выражение трагического и иронического противоречия между свободой бессмертной души и ее порабощенностью материей и необходимостью. Эта вечная тема выражена в его стихах с четкостью и изяществом, несколько напоминающими остроумие древних времен. Собственно, остроумие главная черта поэзии Ходасевича, и его мистические стихи обычно заканчиваются колкой эпиграммой» [632] . Сам же Владислав Фелицианович во второй половине 1920-х годов не упускал случая пустить стрелу лично в князя: именовал его в частных письмах Святополком Окаянным, вспоминал его отца, который некогда обещал России «либеральную весну» (как его сын обещает обновление советского режима) — «весна» та закончилась Кровавым воскресеньем.

632

Цит по: Святополк-Мирский Д. П.История русской литературы с древнейших времен до 1925 года. М., 2008. С. 722. Первые издания: Mirsky D. S.Contemporary Russian Literature. 1881–1925. London, 1926; Mirsky D. S.A History of Russian Literature: From the Earliest Times to the Death of Dostoevsky (1881). London, 1927.

Что до Марины Цветаевой, участие которой было для «Верст» очень важным (журнал и назван был по ее давней книге), то ее в середине 1920-х усиленно с Ходасевичем ссорили, причем с двух сторон: Марину ненавидели в окружении Мережковских, Ходасевича — в евразийских и лефовских кругах (а лефовцы, в том числе Асеев, были большими поклонниками поэзии Цветаевой и поддерживали с ней связь через Пастернака). Это влияло на отношение Владислава Фелициановича к цветаевской поэзии, которое и без того было неровным.

В 1923 году, когда Ходасевич и Цветаева не раз общались, «Ф. Маслов» поместил в четвертом номере «Книги и революции» довольно противоречивую

рецензию на цветаевские книги «Ремесло» и «Психея». С одной стороны, он отмечает, что «судьба одарила Марину Цветаеву завидным и редким даром: песенным» и что «поскольку природа поэзии соприкасается с природою музыки, поскольку поэзия и музыка где-то там сплетены корнями — постольку стихи Цветаевой всегда хороши». С другой — что «книги ее — точно бумажные „фунтики“ ералаша, намешанного рукой взбалмошной: ни отбора, ни обработки», и что «в конце концов — со всех страниц „Ремесла“ и „Психеи“ на читателя смотрит лицо капризницы, очень даровитой, но всего лишь капризницы, может быть — истерички: явления случайного, частного, преходящего» [633] . Два года спустя он восторженно отзывается о «Молодце» (Последние новости. 1925. № 1573.11 июня), причем хвалит Цветаеву за такие вещи, за которые не стал бы хвалить другого поэта:

633

Книга и революция. 1923. № 4. С. 72–73.

«Народная песня в значительной мере является причитанием, радостным или горестным; в ней есть элемент скороговорки и каламбура — чистейшей игры звуками; в ней всегда слышны отголоски заговора, заклинания — веры в магическую силу слова; она всегда отчасти истерична — близка к переходу в плач или в смех, — она отчасти заумна.

Вот эту „заумную“ стихию, которая до сих пор при литературных обработках народной поэзии почти совершенно подавлялась или отбрасывалась, Цветаева впервые возвращает на подобающее ей место».

Но уже в 1928 году, рецензируя книгу «После России» (Возрождение. 1928. № 1113.19 июня), Ходасевич спорит со знаменитой цветаевской формулой «С этой безмерностью — в мире мер», настаивая, что «всякое искусство все-таки именно мир мер, соотношений, равновесий». Отвергает он и принципиальную затрудненность, усложненность цветаевской поэтической речи: «Цветаева возлагает на читателя не непосильный, а принципиально невозлагаемый труд — расшифровывать словесную темноту, фильтровать звук, восстанавливать и угадывать ненайденную автором гармонию между замыслом и осуществлением» [634] . И все-таки он признается: «Сквозь все несогласия с ее поэтикой и сквозь все досады — люблю Цветаеву». Пожалуй, никто другой из поэтов-сверстников не удостоился от Ходасевича такого простого и обезоруживающего признания: Ахматову Ходасевич любил скорее благодаря родству поэтик, а не вопреки их различию, Мандельштама — ценил, не очень любя.

634

К этому же времени относится и сдержанный отзыв о «Федре», в которой Ходасевичу понравился только «ритм стиха, взятый вполне самостоятельно, в полном отвлечении от смыслового содержания» (Возрождение. 1928. № 1213. 27 сентября).

Тем не менее добрые личные отношения между Ходасевичем и Цветаевой восстановились лишь к началу 1930-х. Во многом их долгое расхождение стало результатом смешения литературы и литературных интриг с политикой.

С Георгием Ивановым и Адамовичем у Ходасевича явных политических разногласий не было. Но они раздражали его лично. У него вызывала недоверие стремительная идейная и личностная эволюция Адамовича, его «омережковение»: «…прямо от орхидей и изысканных жирафов — к „вопросам Церкви“ и прочему» [635] (письмо Юлию Айхенвальду от 22 марта 1928 года). Второй «Жоржик» должен был раздражать его еще больше. Между тем Адамович, избавившись от гумилёвского влияния, стал относиться к поэзии Ходасевича лучше — по крайней мере, глубже ее понял. Его эссе о старшем поэте, опубликованное в 130-м номере «Звена» (1925. 27 июня), весьма примечательно. Вот лишь две цитаты:

635

СС-4. Т. 4. С. 508.

«Чистота стиля в стихах Ходасевича удивительна. <…> Каждое слово на месте, малейшее слово живет полной жизнью и во всем своем значении. <…> Мне часто вспоминается мое первое университетское впечатление — Марциал. Этот старый пройдоха ничуть не поэт, конечно, но стилистически какое волшебство — его эпиграммы, по сравнению с которыми даже Пушкин кажется писавшим „темно и вяло“. Не знаю, учился ли Ходасевич у римлян. Похоже, что да» [636] .

«Стихи Ходасевича — в плоскости „что“ — далеки от Пушкина настолько, насколько это вообще для русского поэта возможно. Прежде всего: Пушкин смотрит вокруг себя, Ходасевич — внутрь себя, и это решительно определяет его „гамлетовскую“ природу, его боязнь мира, его обиду, его неуверенный вызов миру» [637] .

636

Адамович Г.<В. Ходасевич> //Литературные беседы. СПб., 1998. С. 264.

637

Там же. С. 266.